Женщина взглянула на молодых братьев, разглядывавших ее, не отрываясь, и вступила в неровный круг света костра, покачивая бедрами. Пламя высветило ее фигуру, обрисовав сквозь тонкие одежды грудь — тут было на что посмотреть.
— Я продаюсь, — заявила она. — Кто хочет меня купить?
Ей ответило гробовое молчание, несмотря на то, что пастухи и мужчины, стоящие в воротах, были людьми дикими и необузданными. Кровь прилила к лицам одних братьев, другие, наоборот, побледнели, беспокойно ерзая. Глаза монахов горели огнем, и блики костра здесь были ни при чем.
— Смотрите, — сказала блудница, демонстрируя свое тело. — Мне, как и храму, тоже воздаются почести и дарят богатые подарки. — Она направилась к молодым монахам. Они почувствовали аромат ее платья, непохожий на запахи храма. — Ax, — произнесла она, — какая жалость! Я думала, братья даруют мне благословение. Я думала, что они целители и излечат меня от ран, которые нанесли мне деревенские мужланы, когда я спала с ними. Взгляните, все монахи, несмотря на свою святость, боятся прикасаться ко мне. Одно прикосновение рождает страсть.
Кто-то вскочил на ноги и закричал. Это был Беяш, толстый молодой монах с серьгой в ухе:
— Ты назвала себя продажной — продажная тварь ты и есть.
— Конечно, — улыбнулась женщина. — Я всегда говорю правду.
— Тогда убирайся вон, потаскушка, — торжественно объявил Беяш. Его лицо и губы дрожали; он торопливо хватал ртом воздух и пожирал женщину глазами. Дыхание его стало прерывистым, учащенным. — Ты оскверняешь святой двор.
— Нет, нет, — возразила блудница. — Я пришла сюда, чтобы вылечиться. — Платье медленно соскользнуло с ее плеча, обнажив гладкую кожу и грешную грудь, зрелую пышность которой подпортил синяк — фиолетовое пятно, похожее на следы зубов.
— Посмотрите, как со мной обращаются, — продолжала она. — Сжальтесь! Разве вы не вотрете мне свою целебную мазь, разве не излечите прикосновением святых пальцев?
Глаза Беяша утонули в складках жира.
Блудница засмеялась:
— Ну ладно… Я слышала, среди вас есть кое-кто подобрее, чем ты. Все говорят о темноволосом юноше, стройном и прекрасном, словно тень новорожденной луны. Его я и буду умолять. Уж он-то позаботится обо мне.
Блудница давно уже приметила Зайрема, сидящего под деревом, и теперь не спускала с него глаз. Приблизившись к нему, женщина встала рядом, а потом опустилась перед ним на колени и встряхнула прекрасными волосами.
— В самом деле, — промурлыкала она, — говорят, что одно твое прикосновение может излечить несчастного. Давай проверим. — Она взяла руку Зайрема и положила себе на грудь. — Ах, возлюбленный, — выдохнула она, — мужчины приносят мне золото, но я готова сама заплатить, лишь бы лечь с тобой. Одно то, что ты будешь рядом, развеет мои греховные помыслы. Твои глаза безмятежны, словно заводь в сумерках, но сам ты дрожишь. Трепещи же, трепещи, мой возлюбленный!..
Зайрем убрал руку. Что-то ужасное и опустошительное промелькнуло в его глазах — блудница не смогла рассмотреть, что это тоска.
— Ты слишком красива, чтобы так жить, — тихо сказал Зайрем. — Какой бес завлек тебя в эту пучину?
— Бес, зовущийся мужчиной, — ответила она. — Пойдем. Измени меня.
— Ты должна измениться сама. В этом никто тебе не поможет…
— Как будет угодно моему господину. — Блудница наклонилась к Зайрему и прошептала:
— Двести шагов к югу, за деревней, где у старого колодца растут тополя. Там мой дом. Я поставлю лампу на подоконник, и буду ждать тебя. Не приноси мне даров — только свою красоту и тело.
Зайрем не ответил. Блудница поднялась и одернула платье. Встряхнув гривой бронзовых волос, она пересекла двор и, улыбаясь, вышла за ворота. Снаружи опять раздались крики, но постепенно все затихло.
— Это отвратительное пренебрежение к заповедям храма! — закричал Беяш. — Эти люди еще заплатят за то, что позволяют таким женщинам жить в своей деревне.
— Нет, ее дом стоит в двухстах шагах за деревней, — оправдывались пастухи. — К ней ходят только богатые, а как мы можем препятствовать богатым?
— Храм будет бороться с распутством. Дом блудницы надо сжечь, а хозяйку забросать камнями. Она отвратительна.
В черной тени коричневых деревьев все так же негромко пела дудочка Шелла. Она не умолкала на протяжении всего этого спектакля. Ее звуки стали для монахов такими же привычными, как ночной ветер в листве. И вдруг мелодия оборвалась.
— Когда ты пойдешь к ней? — спросил Шелл своего друга. Но, возможно, то был не голос, а шорох ночных листьев.
— Я не пойду, — ответил Зайрем.
Он отдыхал под деревом. В глазах его застыла мука. Рука же, которая касалась распутной груди, безвольно лежала на земле.
— Беяш пойдет, — сказал Шелл.
— Кто-то должен пойти и вытащить несчастную из той ямы, куда она упала.
— Тогда иди и подними ее.
Зайрем повернулся к другу, но Шелл застыл, сжав губы, как высеченное из камня божество, которое ничего не говорит и ни во что не вмешивается.
Пастух принес блюдо с едой. Зайрем, как обычно, ел вяло и без аппетита. Шелл выбирал красные фрукты и хищно вгрызался в их нежную мякоть.
Беяш все еще сыпал проклятиями, но его крики теперь раздавались где-то в стороне. Остальные монахи собрались в часовне, устав от еды, вина и путешествия, мечтая только об одном — удобно улечься где-нибудь и всласть поболтать о распутной женщине.
Зайрем и Шелл остались одни. Огонь умирал, задыхаясь в сером дыму. Пастухи сочли за благо незаметно исчезнуть. Ночная птица заливалась трелями на крыше часовни. Серп месяца висел над землей, словно обломок кольца.
— Я помню, — заговорил Зайрем, — в детстве мы часто перелезали через стены Храма и убегали в неизведанную ночь. В пустыне ночь такая же, как день, — в ней нет ничего таинственного. А здесь ночью все — и листва, и травы — пропитано тайной.
Юноша поднялся и пошел к воротам. Шелл тоже встал, по-кошачьи потянулся и последовал за другом.
В деревне все спали. Окна были темны, на улицах никого. Жители опасались увидеть лишнее — и юноши, облаченные в желтые одежды храма, незамеченными добрались до старого колодца, где росли тополя.
Когда последние дома остались позади, тропинка свернула к югу. Зайрем остановился и спросил:
— Почему ты ведешь меня туда?
Шелл взглянул на него и, казалось, сказал взглядом: «Никто никого не ведет; ты сам выбрал эту тропу».
— Нет, — возразил Зайрем и, повернув на север, зашагал к холму, возвышавшемуся над деревней, пробираясь сквозь заросли оливковых деревьев.
Шелл не пошел за ним. Неслышно, мягкими рысьими прыжками он понесся по тропинке, ведущей к колодцу. Он шел туда не потому, что желал распутную женщину, а потому, что видел, как Зайрем желал ее. Спящее прежде желание пробудилось в нем.
