Контратаку было уже не остановить. Даже те, кто еле переставлял ноги, вдруг обрели откуда-то силы и колошматили немцев штыками, ножами, саперными лопатами. Вадим потерял счет времени и убитым врагам. Он задыхался уже не от хлора, а от кровавого смрада, продолжал неостановимо работать, как мясник на бойне, вспарывая оцепеневших от ужаса отборных стрелков императора Фрид- риха.
К одиннадцати часам утра сорок русских пехотинцев отбросили три германских полка не только за вторую линию, но и за железную дорогу, которая прежде находилась в расположении осаждающих. Сколько мертвяков в серо-зеленых мундирах повисло на остатках проволоки, набилось в окопы и воронки – никто не считал.
Вадим брел к своей казарме, волоча за ремень трехлинейку с опустошенным магазином. Такими же опустошенными были душа и мозг. Одна лишь мысль полудохлой личинкой ползала в гулком черепе: уцелел ли кто из однополчан или стоять казармам сегодня безлюдными?
Сунулся в дверной проем (створка мотылялась на одной петле – сорвало взрывом) и увидел возле своей тумбочки согнувшуюся фигуру. Сердце дрогнуло: есть живые! Но тут же подумал: с чего вдруг на этом человеке униформа интенданта и, главное, с какой стати он копается в чужих пожитках?
Вадим потянул вверх «мосинку». Она звякнула о порог, и рывшийся в тумбочке обернулся. Перед Вадимом забелел матерчатый противогазовый намордник.
Сей же миг в направлении двери вытянулась рука с «браунингом». Вадим шатнулся влево, смертоносная пчела вжикнула, зацепив гимнастерку.
Вскинул свое оружие, позабыв, что оно разряжено, но тут за спиной бахнула немецкая бомба, и Вадим полетел кубарем в казарму, сшибив с ног своего противника. Все закрутилось, будто бомба принесла с собою смерч, а потом кто-то смятенно заблажил:
– Вадим Сергеевич! Вадим Сергеевич, очнитесь!
Вадим осознал, что лежит на полу теплушки, затылок ноет от ушиба, поезд стоит, под спину, обжигая, подтекает кипяток из упавшей со стола кружки, а Барченко, высунувшись из своей клети, перекрикивается с кем-то в глубине вагона:
– Что там?.. А машинист?.. Где Чубатюк?..
Вадим ухватился за край топчана, сел.
– Что стряслось, Александр Васильевич?
Барченко повернулся к нему.
– Состав остановился. Так порывно, что вас с лежанки смело, да и аз на стопах не удержался… И еще я слышал, как что-то взорвалось!
Глава IV,
повествующая о тернистом пути экспедиции в крае вечной мерзлоты
Заслуженный путиловский локомотив, остановленный на полном ходу, надсадно чадил и харкал паром. Над заиндевелыми карельскими березами висел серенький осенний день. Паровозный дым смешивался с низкими тучами, сажа хлопьями оседала на схваченную заморозком насыпь. По обе стороны дороги был только лес, никакого жилья.
Вадим и Барченко выскочили из вагона. К ним уже мчался на своих корявых ногах матрос Чубатюк.
– Все в ажуре, Сан Силич! – извергал он из луженой глотки многопудовые слова. – Там какая-то шантрапа… в гроб ей ведро помоев!.. пути подорвала. Шпалы внахлест, рельсы разворочены… Хвала святым помидорам, машинист вовремя успел ход застопорить.
– Жертвы есть? – первым долгом спросил Барченко.
– Нет. Все целы.
Вдоль состава уже табунились покинувшие свои теплушки пассажиры. Макар, загребая руками, проложил путь себе и Барченко, а заодно пристроившемуся в кильватере Вадиму.
Перед ряхой паровоза с намалеванной на ней звездой чернела глубокая ямина. До нее было саженей десять, машинист остановил поезд вовремя. Застопори он движение двумя-тремя секундами позднее, и локомотив свернул бы под откос, увлекая за собой связку вагонов. Искромсанные шпалы валялись как попало, некоторые одна на другой. Торчали закрученные в спирали рельсы.
К Барченко, припадая на деревянную ногу, подволокся дядька в прокопченной телогрейке и драном треухе, из-под которого выбивался украинский чуб-оселедец.
– Вы, мабуть, начальник? – вопросил надтреснуто.
– Я, – ответил Александр Васильевич. – А вы кто будете?
– Обходчик тутошний. Ось тамотки моя сторожка, – дядька взвил дряблую руку куда-то в сторону. – Я, как, значит, паровоз заслышал, сразу сюдой. А культяпка проклятущая скользит, даже на пузе прокатился…
– Ты мне нюни не развешивай! – сгреб его за шиворот Чубатюк и приподнял над землей. – Твою душу мать Колумба Христофора бабушку в лысый череп! Диверсию устроил, лизоблюд капиталистический? Шуруп беременный, кикимора Милосская… Ты у меня щас в страшных муках дохнуть будешь, раскудрить твою черешню!
Подвешенный в воздухе обходчик засучил всеми конечностями, заикал:
– Господин… чи то товарищ хороший… да разве ж то я?
– А кто? Отвечай, зад пятикорпусный!
– Часа эдак с полтора тому… сижу у себя в будке, чайком балуюсь… оно с морозцу-то чаек нутро почище горилки греет…
– Живее балакай!
– Так я ж и балакаю… Сидел, значица, чаек попивал. Вдруг чую: пол подо мною на сторону повело. Как при землетрусе… Я к путям, а тут вон оно что… – Он дрыгнул протезом, указывая на черную воронку.
– Что же возле колеи не остались? – ввязался в перемолвку Вадим, которому надоело стоять молча. – По правилам должны были поезда дождаться, сигнал подать.
– Я и остался. Постоял, мабуть, с час, закоченел. Дай, думаю, в сторожку схожу, погреюсь чуток. Поезда здесь редко ходят, без расписания. Кто ж его знал, что вы аккурат в энту минуту проходить бу…
– «Кто знал, кто знал…» – Чубатюк вознес обходчика к задымленным тучам так, что у того остаток фразы застрял в горле. – Чтоб тебе всю жизнь кактусы рожать, мякина ты матрасная! Да я тебя, злыдень тугоплавкий, козе в трещину…
Назревавшую расправу предотвратил Барченко:
– Отпустите его, Макар Пантелеевич. Видно же, что он не виноват.
Макар без охоты выпустил телогреечного дядьку, и тот грянулся оземь. Завозился, силясь подняться. Вадима кольнула жалость, подал руку.
– Никак белофинны опять проказничают? – проронил между тем Барченко, не то спрашивая, не то размышляя вслух.
– Они! Они самые, чтоб им пусто было! – с готовностью подхватил обходчик. – Больше некому. Тут на десять верст вокруг – ни души…
– И что нам теперь делать прикажете? Самим пути чинить?
– Зачем самим? Пошлите человечка в Лоухи, пущай сообщит. Пришлют ремонтную бригаду, дня за два все и поправят… Я бы сам сбегал, да где мне с моей кочерыжкой!
– Два дня? – Александр Васильевич что-то прикинул в уме, вздохнул. – Ладно, указывайте стезю, гонца изыщем.
– А что ее указывать? По шпалам, по шпалам – к станции и выйдете.
– Разрешите, я схожу, – попросился Чубатюк. – У меня ноги длинные и холоду не боюсь, едрит его перекись марганца…
