– Да. Прискорбно, что не имели вы возможности лицезреть его физиогномию… А чуть погодя он напал на вас на складе, оглушил, схему забрал и – адью.
Александр Васильевич провел от второго кружочка стрелку к первому, а затем дорисовал супрематическую закорюку. Встал, затоптал свою композицию, растер каблуками, прутик бросил в огонь. Вадим молча следил за его манипуляциями.
Шеф, дедуктируя, побродил по веже, погрел руки над костром.
– А вы не ошиблись? Из окон кабинета Дворцовую видели или какую другую площадь?
– Дворцовую, – подтвердил Вадим. – И Зимний. Мне вообще Питер вспомнился весь… Я уверен, что до войны жил там, а не в Москве.
– Дворцовая, Зимний… Стало быть, вас в здании Генерального штаба императорской армии распекали. Так-так… Опишите-ка мне еще разок того генерал-лейтенанта.
И чего это Барченко прицепился именно ко второй части видений, а не к происшествию с аэропланом, которое Вадиму казалась гораздо занятнее?
– Сей-то карамболь куда как прост. – Шеф с легкостью уловил его мысль, как вспорхнувшего мотылька. – Откомандировали вас с двумя сослуживцами в Колу с неким грузом. Что там было в ящике, не знаю, но, судя по словам вашего командира, предназначалось тогдашним союзникам-англичанам, кои в войну частенько в Кольский залив наведывались. А аэроплан возьми и упади… По всему статься, вы один в той аварии и выжили. Добрались до Петрограда, а похвалиться-то и нечем. Одни потери… Вот за это вас его превосходительство граф Беляев и взгрел.
– Кто?
– Вы как только его описали – безвласый, глаза оловянные, орденами увешан, – мне сразу Беляев на ум пришел. И прозвище за ним с японской закрепилось – «мертвая голова». Ну, вспомнили?
– Нет, – сознался Вадим. – Во сне… или как его назвать… я эту подробность с «мертвой головой» знал хорошо. Но когда в явь возвратился, только сочетание слов крутилось, а все, что с ними связано, улетучилось куда-то…
– Н-да, – протянул Александр Васильевич, – парадоксы памяти. Ну да аллах с ними. Господин Беляев в указанное вами время, то бишь в четырнадцатом-пятнадцатом годах, исполнял обязанности начальника Генштаба. А вскорости и до военного министра дорос. Оцените, какой высокий чин снизошел до вас – тогда еще мальчонки! Спроста ли это?
– Где он теперь, этот Беляев?
– Хотите расспросить? Не получится. В восемнадцатом чекисты расстреляли. Знал ли кто еще о вашем поручении? Вряд ли. Раз его превосходительство не погнушался и лично вам разнос учинил, значит, поручение первостатейное и сверхсекретное. Понимаете? Еще чудеса, что не удушили вас там же, в кабинете. Пожалел генерал, не стал губить юнца…
– Что же за поручение, Александр Васильевич? – изнывал Вадим, мысленно чихвостя и недоработавшего нойда, и память свою никудышную, и генерала Беляева, и буран над тундрой. – Что было в том ящике и для чего он англичанам потребовался?
– А вот это, друже мой, и есть наиглавнейшая криптограмма. Разгадаете? То-то! Покуда мы на вашей колокольне порядок не наведем, не выстроятся кубики в башенку.
Эк образно выразился! А потом повздыхал, стер пальцем крапинку с чубука трубки и промолвил доверительно:
– Это вы благоразумно поступили, что не стали при всех откровенничать. И мой вам совет: о своих сновидениях… или как там их… никому не рассказывайте. А то объявился у нас один… в общем, вам уже известно. Береженого бог бережет.
– Спасибо за совет, Александр Васильевич. – Вадим шагнул к выходу, остановился, спросил, замявшись: – А ночевать мне где? Веж в селе много – какую подобрать?
Очки шефа весело забликовали, отражая танцующее в очаге пламя.
– Полно вам святую невинность изображать! Идите уже к ней, она вас третий день дожидает. Ее вежа третья отсюда.
– Ошую или одесную?
– Слева, слева! Еще и дразнит… повеса!
Адель ожидала возлюбленного, изнемогая от плотской жажды. Едва он вошел, как она накинулась на него, совлекла одежды. Он и моргнуть не успел – оказался лежащим на войлочной кошме (и где раздобыла?) нагишом, а на нем сидела рыжекудрая ундина, и тела их вдавливались друг в друга, переполнялись томлением, и негой, и неукротимым животным желанием…
Пресытившись, Вадим раскинул руки крестом, задышал глубоко. Навалилась скопившаяся за последние дни усталость. Адель, умница, не стала тормошить и требовать продолжения. Прилегла, прижалась бочком. Вежа была натоплена, как финская сауна, мороз с улицы сюда еще не пробрался.
– Потешно… – Пальчики Адели залоскотали Вадиму живот. – Я – негодяйка… совсем перестала думать о Мише. Зато о тебе думаю каждую минуту.
«Потешно… Миша…» Вадима дернуло, словно он снова взялся за оголенную проволоку под током. Адель встрепенулась.
– Ты что?
– Так… подумалось вдруг: ты говорила, что Миша летал на аэроплане и погиб на турецком фронте?
– Да, под Эрзерумом. Я получила письмо от командования… А что?
– Ничего. Просто иногда бывают ошибки. Человек пропадает без вести, его считают погибшим, присылают похоронку, а он жив…
Сказать хотел совсем не то. В голове, как бильярдные шары, сталкивались мысли: если Миша погиб в шестнадцатом, значит, в четырнадцатом он выжил?.. Адель говорит, что не виделась с женихом с начала войны… может статься, что он все-таки погиб в четырнадцатом, и от нее два года это скрывали, потому что миссия не подлежала разглашению… Нет, ахинея, Адель с ним наверняка переписывалась до самой его смерти…
– Не служил ли он в Петрограде?
– Нет, его сразу отправили на Кавказ… – Адель убрала руку, закуталась в шинель. – Ты задаешь странные вопросы.
– Забудь. Это я с устатку… несу околесицу.
Насчет устатка не врал. Повернулся к Адели, прижал к себе, такую мягкую, теплую, уютную. И – р-раз! – провалился в сон.
…Когда проснулся, ее рядом не оказалось. Погасший за ночь огонь в обложенном крупной галькой кругу разгорался от щедро подброшенных веток. Вадим, позевывая, потянулся. Который час? Долг звал выйти, проводить Макара.
Ноги все еще гудели после вчерашней пробежки, но он заставил себя встать. Оделся, высунулся наружу. На востоке малость развиднелось, но утро как таковое пока не настало.
Вадим не спеша прошелся по селу. С появлением экспедиции оно ожило, над вежами курились дымы, пахло съестным, слышались голоса. Лагерь уже восстал ото сна, но морозить себе носы охочих не было. Воспользовавшись малолюдьем, Вадим отошел за кустики – справить малую нужду. Рассупонил ширинку, изготовился уже облегчиться, но в глаза бросилось такое, от чего забыл и про надобность, и про штаны нараспашку.
Снег здесь не был так истоптан, как между вежами, и на нем ясно проступали следы лап исполинского медведя.
Глава VIII,
сдобренная сценами любви и ревности
Недостоверными россказнями про Талу Вадим никого угощать не стал, тем более Макара, отправлявшегося в дальний поход через тундру. Предостерег лишь, что, по словам лопарей, северные леса небезопасны, легко нарваться на голодного хищника.
