Барченко сражался за любимца, как лев, и сумел отстоять ему жизнь. Сошлись на компромиссе: по требованию Бугрина Вадима надлежало взять под стражу и при первой удобной оказии передать властям. Бугрин уповал на то, что в ГПУ среагируют на донесение, отправленное с Чубатюком, и пришлют в Ловозеро усиленный наряд чекистов. С ними, не ангажированными, не млеющими при имени Барченко и Бокия, можно будет отправить изменника в Петроград. А там его быстро разъяснят, сожмут в кулак и развеют по ветру.
Вадим решение не оспаривал, согласился безропотно, потому как боялся навредить шефу, который под конец споров разошелся, стал обзывать Бугрина и Ягоду «червецами» и «пиявицами». Еще чуть-чуть, и дошел бы до «псов смердящих». Злокозненный Прохор Игнатьевич не преминул бы доложить об этой оскорбительной выходке по инстанциям, и шефу после возвращения домой пришлось бы отдуваться. И так придется, так зачем же усугублять?
Бастилией Вадиму послужила никем не занятая вежа на краю села. Бугрин предварительно обследовал ее, проверил, нет ли пробоин в обшивке и нельзя ли сделать подкоп в вечной мерзлоте. Убедившись, что данные пути побега исключены, а до дымового отверстия без лестницы не добраться, отконвоировал туда арестанта и приставил ко входу снаружи двух солдат, которых сам же и отобрал. Караульным настрого запрещалось общаться с задержанным, а также велено было не реже раза в пять минут обходить вежу кругом, смотреть, все ли ладно.
Для надежности Бугрин хотел еще и руки Вадиму связать, но тут Барченко и Адель выразили категорический протест.
– Мало вам, что в пенитенциарий ввергли, так еще хотите в колодника обратить? Нет у вас, милостивый государь, ни малейшего понятия о нравственности и благородстве!
– Потешно! Он же там задубеет совсем, если еще и руками шевельнуть не сможет…
Выторговали не только свободу от пут, но и вязанку дров. Оставшись в веже-карцере наедине с собой, Вадим развел костерок, улегся рядом с ним и, подперев щеку ладонью, погрузился в рефлексию.
Влип он, конечно, по самое не балуйся. Что заперли – это полбеды. Дундук Бугрин не учел того, что не надобно заключенному стены вспарывать и грунт мерзлый расковыривать. В контрразведывательном отделении новобранцев по два часа ежедневно в гимнастических залах муштровали – обучали рукопашному бою. Вадим за три месяца освоил эту науку на высший балл, однажды на Малой Конюшенной заставил ретироваться шестерых недоумков, которые к гимназисточке приставать вздумали. Что ему двое увальней, пускай и с винтовками! Выскочить, засандалить по зашейку одному, второму, и пока будут землицу давить в отключке, удариться в бега. Но куда? Вокруг – тундра, местами непроходимая. Положим, Аннеке сжалится, спрячет. Но, во‑первых, Бугрин, обнаружив побег, сразу явится в стойбище, перевернет там все вверх дном, обвинит саамов в сокрытии злочинца. А во‑вторых, сколько придется от людей ховаться? За восемь лет в каземате одиночество обрыдло хуже горькой редьки. Снова в подполье? Нет, увольте…
Костер пережевывал тощие полешки (Прохор, сволочуга, поскупился – подсунул что похуже), тепла давал мало. Вадим подмерз, набросил на плечи шинель.
Помыслы унеслись в поросшие быльем довоенные годы. После воскрешения памяти он мог путешествовать по своему прошлому без труда.
Университет. В учебной зале сидят будущие юристы, профессор Дикань читает лекцию, прерывается и, подойдя к распахнутому окну, говорит:
– А не пойти ли нам, судари мои, прогуляться? Погоды эвона какие стоят!
Без «сударей» у него редко какая фраза обходилась.
– А как же предмет? – пищит кто-то из зубрил.
– А что предмет? Мы его и на улице изучим!
Нестандартный был человек, отставной военный следователь Роман Юрьевич Дикань. И ходы любил нестандартные.
Пылит орда студиозусов по плавящемуся от жары Васильевскому острову. Дикань увлеченно рассказывает о древнем римском праве и вдруг выпаливает:
– Стоять смирно, судари мои, назад не смотреть!
Все вытягиваются в струнку, как на плацу. А профессор спрашивает:
– Ответьте-ка, судари мои: мимо кого мы только что прошли?
Вспыхивают прения: городовой? извозчик? торговка пирожками? Если кто угадывает, Дикань задает дополнительные вопросы: во что встречный одет? имел ли при себе какие-нибудь вещи? какого цвета у него глаза и волосы?
– А для чего нам это, Роман Юрьич? – снова пищит буквоед, привыкший постигать ученость по книжкам.
– Как для чего, судари мои? Вы же в Лекоки рветесь, Джеков-потрошителей мечтаете ловить… А каково первейшее качество, необходимое сыщику?
– Проницательность!
– Мужество!
– Присутствие духа!
– Не-ет, судари мои. Наблюдательность! Без нее вы черта лысого поймаете. Вот мы с вами ее, родную, и тренируем.
Вадим Арсеньев числился у профессора в лучших учениках. И теорию схватывал на лету, и в плане наблюдательности давал сокурсникам сто очков вперед, да и во всем прочем способности проявлял незаурядные. Прочил ему Роман Юрьевич большое правоохранительное будущее, но в августе 1914 года случилась война.
Мобилизация. Не дожидаясь своей очереди, Вадим выразил желание записаться добровольцем. Дикань, прознав об этом, посоветовал не гнать лошадей.
– Вас, сударь мой, в штыковую посылать – все равно что штангенциркулем гвозди заколачивать. С вашей головой вы много пользы отечеству принести можете. Но не в траншеях.
Профессор, персона в столице уважаемая, за тридцать лет служебной и преподавательской деятельности оброс многочисленными знакомыми во всевозможных учреждениях, среди коих значился и Генеральный штаб Русской армии. Кому-то протелефонировал, с кем-то переговорил – и вот записан его протеже младшим чином в контрразведывательное отделение. Все больше сил отнимала у Главупра борьба с иностранными шпионами, для чего требовалось привлекать толковых работников.
Самые матерые разъехались по фронтам, внедрились в корпуса на передовой, дабы отслеживать обстановку в непосредственной близости от неприятельских позиций. Салага Вадим болтался по опустелым штабным коридорам, не зная, к чему себя приспособить, и жалел, что пошел на поводу у профессора. Но в один мозглый ноябрьский день, когда он в тире набивал руку, стреляя по мишеням, его вызвали не к кому-нибудь, а к генерал-лейтенанту Беляеву. До этого Вадим видел «мертвую голову» всего раза два, издали. Аудиенция на самом верху вызывала опасение перед неизвестностью и в то же время сладкое предвкушение желанного поворота в судьбе.
Его превосходительство сухо и педантично ввел новичка в курс дела. Есть приказ доставить из Петрограда в Колу ценный груз и передать с рук на руки командиру британского фрегата «Элизабет», стоящего на рейде в Кольском заливе. Ничего более прапорщику Арсеньеву знать не полагалось. Ответственным за операцию назначался оказавшийся по случаю в Петрограде Олег Крутов, обладатель нагрудного знака «Разведчик 1-го разряда». Этот знак, бронзовый с серебрением, в виде сабли, скрещенной с шашкой на фоне компасной шкалы, Крутов заработал на двух Балканских войнах, куда был заброшен, чтобы помочь сербам и черногорцам вытеснить турок с европейского плацдарма. В Питере он лечился после ранения, готовился через неделю-другую отбыть на Южный фронт, но Беляев придержал его, поручив выполнение важного задания по доставке груза англичанам. Предполагалось, что командировка займет не более трех суток. В распоряжение доставщиков был выделен скоростной аэроплан. Правда, вышла заминка с пилотом, так как лучшие кадры сражались в небе над передним краем. Но все же в Гатчинской авиационной школе нашелся даровитый паренек, который как раз оканчивал обучение и был у начальника школы подполковника Ульянина на хорошем счету. Этому пареньку и доверили пилотировать «Блерио» с грузом и двумя представителями контрразведки.
