Поняв, что сон мне сегодня не светит, поднимаюсь и иду плавать. Раз за разом мощными гребками пересекаю небольшой бассейн. Спорт очищает голову и снимает напряжение. Спорт позволяет не думать о девчонке, что спит в спальне. Полчаса плавания. Финская сауна. Еще плавание. Еще сауна. И так до тех пор, пока силы не кончаются, пока я не начинаю еле-еле переставлять ноги и не чувствую, что если не упаду в постель, то усну прямо на холодном мраморном полу.
В спальне я вижу то, что снова больно бьет под дых. Может, от того, что я вижу бывшую такой впервые. Может, от того, что я так и не превратился в окончательную сволочь, хотя старался и до сих пор стараюсь изо всех сил. Хотя последнее вряд ли.
Ей что-то снится. Что-то нехорошее, потому что она плачет, свернувшись клубочком. Одеяло валяется на полу, кожа покрылась мурашками — в комнате прохладно. А Ксюша все никак не может вырваться из кошмара, всхлипывает так жалобно, что внутри просыпается что-то намного более сильное, чем любая ненависть, какая-то генетическая потребность защитить.
Она плачет не по мне. Из-за меня, скорее. Что там, в ее кошмаре? Все монстры с моим лицом? Больно и страшно? Иногда мне снится, что я теряю Машку. Мужчина без лица в белом халате выходит из темной комнаты и говорит, что дочери больше нет, и я даже не могу выть от отчаяния, просто сижу и смотрю в серую стену.
Потом просыпаюсь. Иду в Машкину комнату, убеждаюсь, что дочь здесь, жива и здорова. Потом иду на работу — и так до новой встречи со знакомым кошмаром. А Ксюше снится, как она теряет дочь?
Она ее теряла наяву.
Я понимаю одеяло, накрываю девушку им с головой, а потом ложусь сам и, дав себе буквально пол минуты на раздумья, подтягиваю Ксюшу к себе.
— Эй, проснись. Вишенка… проснись.
Она уже не спит, но сознание еще не ясное. Наверное, поэтому я не получаю по морде и могу прижимать ее к себе. Вдыхать вишневый запах, который не смыли ни хлорированная вода в бассейне, ни душ. Или он уже въелся в память, и я чувствую его даже там, где не должен?
— Что тебе снилось?
— Не знаю.
— Врешь ведь.
У нее вырывается жалобный всхлип, и… внутри все переворачивается, когда она прячет лицо у меня на груди. Когда прижимается, сама, вряд ли понимая, что происходит, еще не отошедшая от сна, замерзшая, дрожащая, ищущая защиты.
— Я не хочу остаться одна.
— Ты не одна. У тебя же есть Машка.
— Ты у меня ее заберешь.
Кошмары у нас одинаковые. Только зло в них разное. У моего нет лица, а у нее оно имеет даже имя.
Я не знаю, что ей ответить, у меня нет ни нужных слов, ни готовности их произнести, поэтому я просто прикасаюсь к ее губам своими, раздвигаю полные мягкие губки языком, проникая в ее рот. Прижимаю к себе еще крепче.
И мы целуемся. Как два подростка, которые понятия не имеют, что делать дальше. Как на первых свиданиях. Я привозил ее к дому, и мы целовались в машине. Она делала это неумело, смущаясь и нервничая, а мне было мало поцелуев. Но я мужественно терпел, ибо совращать дочку важной шишки было никак нельзя.
А сейчас можно все, и хочется это «все», но я обещал ее не трогать и не делать больно, по крайней мере, этой ночью. Разве что попробовать нежнее… но я вдруг понимаю, что никогда еще не думал о том, чтобы быть мягче в постели. И понятия не имею, с чего начинать.
Хотя если отключить голову, все становится проще и приятнее. Она в моих руках, с готовностью отвечает на поцелуи, ее ладошки все еще лежат на моей груди, греют теплом область сердца. Я чувствую, как Ксюша дрожит и готов поклясться, совсем не от страха или холода.
Наутро я постараюсь об этом забыть. Засунуть в самые глубины памяти то, что чувствовал. Никогда не вспоминать, как целовался, словно впервые в жизни, ловя не просто сексуальное возбуждение, а то чувство, из-за которого все внутри сводит от предвкушения.
Как тщательно контролировал себя и медленно, прислушиваясь к дыханию, входил в нее, стараясь делать это не до конца, чтобы снова не причинить боль. Ее руки на своей спине забуду… осторожные нежные поглаживания, от которых словно исходят разряды тока. Прикосновение нежной кожи с внутренней стороны бедер. Сонную, влажную, узкую и горячую девочку, забывшую на несколько часов о ненависти и войне.
Вот эта ночь — она из ее фантазий. Сладкая, до приторности, как в сопливом эротическом кино. Когда самая откровенная ласка — это неторопливые поцелуи шеи, а самая банальная поза кажется верхом разврата. Если бы о нас сняли фильм, то показали бы сплетенные пальцы рук и кусочек поясницы между разведенных женских ножек. Если бы написали книгу, то это было бы что-то вроде «она выгнулась под ним, сладко застонав, выдохнув его имя — и он поймал ее вздох своими губами». Если бы какой-нибудь художник-извращенец рисовал акварель, то нарисовал бы ее.
Вишню. С припухшими от поцелуев губами, расслабленную, сонную и страстную девочку. На холст прямиком из фантазий.
Она так и не выдохнула мое имя, а я снова забыл о защите и не смог остановиться. И еще, кажется, понял разницу между занятием сексом и занятием любовью. Но и об этом я тоже забуду.
Только о том, как Ксюша засыпает у меня в руках, забыть не получится. Потому что я еще долго, почти до первых лучей рассвета, слушаю, как размеренно и спокойно стучит ее сердце и думаю.
Что же в тебе такое, что заставляет тебя, как котенка, тянуться к человеку, который раз за разом отпихивает ногой? И что в тебе такое притягательное, чего я не видел раньше?
Глава девятая
Ксюша
Я просыпаюсь рано, будильник еще не трезвонит, но спать уже не хочется. Вернее, я бы, может, и уснула бы, но надо собираться на работу, а еще я не смогу спокойно вернуть голову на плечо Никольского и снова отрубиться.
Я вообще не хочу лежать в его объятиях, сейчас я сгораю от такого стыда, что больше всего на свете мечтаю оказаться где-нибудь в антарктиде, среди пингвинов и полярников. Воспоминания о прошедшей ночи убивают меня. Это нестерпимое, дикое чувство — я ненавижу себя за очередную несдержанность.
Несколько часов перед тем, как заснуть, помню с трудом, но того, что помню, достаточно. Помню, как отвечала на поцелуй и мысленно умоляла продлить мгновение хотя бы на несколько секунд, потому что эта — пусть напускная, пусть искусственная — нежность, она достает до самого нутра, выковыривает из панциря глупую наивную девочку, которая верит в бабочек в животе и «пока смерть не разлучит вас».
Бабочки в животе… о да, я знаю это чувство, но до сих пор я не знала, что оно может быть таким сильным, до болезненного спазма, до тошноты, нехватки воздуха и полного растворения в мужчине. Мне хватает того, что помню. Удовольствие помню… это уже повод для самобичевания.
Никольский спит, положив руку на подушку, где еще несколько минут назад спала я. Несколько минут я смотрю на него и удивляюсь тому, как сон меняет черты лица. Когда в глазах не светится ненависть, когда губы не кривит язвительная усмешка, он красивый. Мне до покалывания на кончиках пальцев хочется прикоснуться к его татуировке, но еще больше — узнать, что она означает. И почему он ее сделал.
