Я беру холст, чтобы поближе рассмотреть картину, и замечаю на обратной стороне неровные буквы, выведенные черной гелевой ручкой.
Папочка, мы тебя очень любим
Глава двенадцатая
Ксюша
Это как ломка по наркотику. Меня спасает только загруз в ресторане и с работой, которую подкинула Вера. Если выдается свободная минута, все внутри сжимается в страстном желании метнуться к телефону, надежно спрятанному у подруги. Самой от себя смешно. Вся жизнь в следующие два дня: вопросы и ответы.
А если что-то случится с Машей?
Позвонит Вере и она даст новый номер.
А если не дозвонится Олег?
Напишет в сети, и посмотрю, когда зайду туда.
А если позвонит Царев?
Вера скажет, что я забыла телефон и тут же позвонит мне.
А если… и миллион таких «если», на каждый из которых есть ответ, но легче не становится. Но, к счастью, кнопочный телефон, выданный Верой взамен смарта, молчит.
Я отработала дикую суматошную субботу — она отвлекла от мыслей о Володе, Иванченко, Машке. Потом было воскресенье, на протяжении которого я всего пару раз встала из-за компа за кофе: восстанавливала навыки фотошопа и делала эскизы обложек для сборника рассказов, за которые обещали заплатить несколько тысяч.
А теперь понедельник, какой-то непривычно адский. К обеду уже болят ноги и руки, голова трещит, а бизнес-ланчи только еще начинаются. Я разрываюсь между уборкой столиков и чашками кофе, которые бариста выдает с космической скоростью, когда вдруг к стойке подходит Диана.
— Никольская, там в кабинке мужик, требует, чтобы обслуживала ты.
На миг сердце замирает и начинает биться быстро-быстро. Царев? Свекр? Вова? Не знаю, кого из них я сильнее не хочу видеть.
— Возьмешь столик? — прошу Диану, и та равнодушно пожимает плечами.
На негнущихся ногах я иду в кабинку. Если это Царев, то судьба надо мной точно издевается. Если свекр… да зачем опять куча «если» — издевается и точка!
Это Никольский. Сидит за столиком, с которого Диана не удосужилась убрать пустые чашки. Как всегда с иголочки, в костюме, при галстуке, гладко выбрит. Ни дать ни взять бизнесмен, примерный семьянин. Я снова начинаю злиться и сжимаю папку с меню так, что пальцы белеют.
— Зачем ты пришел?
— Ты не выходила в сеть. Я следил.
— Нет времени. И желания. Ты не ответил на вопрос. Зачем приехал?
— Захотел тебя увидеть.
— Лучше возьми сэндвич. Он сегодня удался.
— И кофе. Как обычно.
Как обычно… я бы очень хотела забыть хотя бы об этом, но, как назло, даже мелкие детали о нем не желают стираться из памяти.
Отвернувшись, я быстро составляю на поднос чашки и вдруг чувствую, как горячая ладонь проходит по задней стороне бедра, скользит на внутреннюю, вызывая дрожь во всем теле.
— Хватит, — отрезаю. — Я на работе.
— Ксюх, давай посидим полчасика, пообщаемся.
— По-моему, мы уже пообщались. Каждый раз, когда мы пытаемся это сделать, все заканчивается скандалом. Я не хочу, чтобы меня уволили за истерику на рабочем месте.
— Давай поговорим не здесь. Поедем куда-нибудь. Когда у тебя обед?
— Он уже был. Ты определился с заказом? Сэндвич и кофе?
— Черт, Ксюша, прекрати! Я хочу, чтобы ты на меня посмотрела!
— Иди к черту, ты мне в пятницу все сказал, насмотрелась по самое не балуйся. Чего ты сейчас хочешь?! Напомнить, что я тебе никто? Снова рассказать, как Маша недостойна такой ужасной матери?
— Нет. Хочу, чтобы ты сказала, что имела в виду, когда упомянула о своих отношениях с Дарьей. Почему ты ее ненавидела?
— Вот уж о ком я точно не хочу говорить, так об Иванченко. Ты меня год за одну фразу мучил, что будешь делать, если я расскажу, как к ней отношусь, страшно представить. Давай не будем о ней говорить. Храни память о любимой женщине, не омрачая ее чужими характеристиками.
— Да в задницу, — рычит Вова, — эту женщину!
Такого я уж точно не ожидаю услышать. Поворачиваюсь к нему — и оказываюсь в объятиях. Теплых, почти горячих, стальных, лишающих последнего дыхания, объятиях.
— Ну прости… — тихо говорит бывший. — Я погорячился.
— Погорячился?!
Против воли на глаза набегают слезы. Ненавижу себя за абсолютное неумение сдерживаться в его присутствии.
— Сильно погорячился. Я не ожидал, что ты узнаешь о Даше. Вишня… ну прости. Тише, не плачь. Я больше не буду, я… постараюсь. Просто это сложно. Я ездил на опознание в тот день. Вернулся и ты… черт, Вишенка, она не заслуживала такой смерти. Я не хотел, чтобы ты знала, что ее убил… твой отец.
— Ты уверен?
— Он сам сказал.
— Зачем?
— Из-за тебя. Даша была своеобразной. Зачем она ему рассказала о нас? Я не знаю. Он разозлился — и ее убили. Считал, что ее существование тебя оскорбляет.
Мне кажется, мир вокруг сходит с ума. Он изменился, превратился в какое-то отражение в кривом зеркале. Все, во что я верила, оказалось совершенно другим. Отец — убийцей, муж — врагом, дочь — недосягаемой. Раз — и нет больше Ксении Никольской, нет привычной жизни. Только обломки.
— Я не знаю, что сказать.
Папа-папа. Неужели ты так плохо меня знал, что считал, будто я пожелаю смерти любовнице мужа? Неужели ты не жалел внучку? Неужели не думал, что однажды вот так хладнокровно, по совершенно идиотской причине, могут убить и твоих близких? Почему я в тебе ошибалась? Почему ты, пытаясь сохранить мою гордость, разрушил мою семью, сделал больно человеку, которого я любила, заставил мою дочь пройти через все это? Зачем? Стоила эта власть, к которой ты стремился, того, что получил?
— Я тоже не знаю. Я устал. И я два дня тебя не видел. Это много.
— Ты меня неделю не видел до этого.
— Да, а еще пять месяцев перед этим. Интервалы сокращаются. Но вообще-то я по делу. Хотел взять у тебя контакты преподавателя по рисованию. Машке понравилось. Она все два дня без умолку болтает о тебе и Евгении.
