— Нет! — Машка надувает щеки и прижимает игрушку к себе.
— Ну, ладно. Будете спать еще и с динозавриком. Все, закрывай глазки.
В комнате темно, только экран компьютера слабо освещает противоположную стену. Машка сворачивается клубочком в обнимку с игрушкой, только зеленый хвост торчит из-под ее щеки. Я кладу ее к стене, как можно дальше от края дивана и поднимаюсь, чтобы вернуться на кухню. В коридоре сталкиваюсь с Никольским, и в воздухе повисает неловкая напряженная пауза.
— Ну и нахрена? — спрашивает он.
— Говори тише, Маша уснула.
— Ну и нахрена? — повторяет он, но уже шепотом.
— Настя мне не чужая. Маша тоже. Они обе тебя любят. Нельзя садиться за руль в таком состоянии, если ты поел — иди и спи, утром вызовешь водителя, и он вас отвезет. Если хочешь снова поругаться, то пошли во двор, а не то соседи полицию вызовут.
— Хочу в душ. Есть полотенце?
Отдаю ему чистое полотенце и, пользуясь передышкой, сажусь за комп. Стараюсь щелкать клавишами как можно тише, чтобы не разбудить дочь. Удивительно, как я отвыкла ночевать с Машкой в одной комнате.
Дизайн идет со скрипом, в голову ничего не лезет. Я смотрю на десятки, а может, и сотни обложек, пытаюсь ухватить тренд, идею, разобрать на составляющие интересные решения топовых оформителей, как учили на курсах. А в голове только Настя, Настя, мысли о ней, о карьере, об операции, о том, как ей помочь. Как помочь Володе, как поддержать Бориса Васильевича.
Никольский выходит из душа в джинсах, но без рубашки, чем невольно привлекает мое внимание. Я снова украдкой, в отражении небольшого зеркальца на столе, рассматриваю татуировки. Замысловатые геометрические узоры, складывающиеся в единый символ неизвестного значения. Как же хочется спросить, что они значат!
Но я усилием воли отвожу взгляд и возвращаюсь к работе.
Бывший не собирается спать, и я его понимаю. Он лежит на своей половине дивана, заложив руку за голову, листает новостную ленту, пока телефон заряжается. И периодически бросает на меня любопытные взгляды.
— Что ты делаешь?
— Работаю.
Мы говорим шепотом, чтобы Машка не проснулась, ибо оба знаем, что в этом случае уложить ребенка обратно будет не так-то просто. Никому не улыбается половину ночи прыгать вокруг нее с книжками и игрушками.
— Что за работа?
— Ты действительно не знаешь? Я думала, ты следил за каждым моим шагом.
— Нет. Не следил. Знаю только, что ты ушла из ресторана. Кстати, почему?
— Издеваешься? — фыркаю я. — Меня уволили!
— За что?
— А то ты не знаешь. Сказали, чтобы искала эротических приключений в другом месте. Управляющая знала о нас в кабинке.
— Серьезно? Как она узнала?!
— О, да, это же было так незаметно!
— Ты могла позвонить, я бы разобрался.
— Ты же со мной попрощался. Кстати так и не сказал, почему вдруг. Что заставило тебя передумать?
— Не скажу, Вишня. Эту тайну я унесу с собой в могилу.
А вот теперь любопытство играет с новой силой. Я бы пристала с расспросами, но по лицу вижу, что бесполезно. Хрупкий мир разрушать не хочется, что бы ни заставило Никольского передумать — это определенно благо для меня.
— Попробуй разбитое зеркало, — вдруг говорит он.
— Что?
— Закрой картинку разбитым окном или зеркалом. Будет красиво, эффект мозаики.
— А… о… спасибо. Я попробую.
Хорошо, придется признать: во вкусе ему не откажешь. Дорогие машины, костюмы, часы, интерьеры, курорты. Никольский выбирал не только дорогое, но и отвечающее его чувству прекрасного. Он ненавидел стиль «дорохо-бохато» с начищенными до зеркального блеска мраморными полами, люстрами из чешского хрусталя и позолоченными «рококо-мотивами». Обожал хай-тек, классику, лофт. И, надо признать, идеально угадал с зеркалом для сборника мистических рассказов.
Меня так увлекает работа, что я не замечаю, как бывший засыпает поверхностным тревожным сном. Телефон лежит рядом с ним — на случай новостей о Насте, а под боком сопят Машка и динозаврик. Удивительно умилительная картина. Когда он спит, расслаблен и не прожигает меня своим взглядом, он красивый. Они с Машкой — копии друг друга, только дочь по-девичьи утонченная, а его черты лица грубые, четко очерченные.
Я беру из шкафа второе одеяло и на всякий случай накидываю на них обоих. Машка не привыкла спать в квартире, она ненавидит холод и в ее комнате часто работает камин.
Не удержавшись, я пальцем осторожно касаюсь черной линии на плече Владимира. Как будто татуировка будет ощущаться… нет, это обычная кожа. Теплая, почти горячая, кожа со знакомым запахом вишни — Верка подарила мне на прошлый Новый Год целый мешок всяких средств из ягодной коллекции.
Потом я возвращаюсь к компьютеру. Сижу до тех пор, пока глаза не начинает жечь. Обложка почти готова, и я кладу голову на руки. Всего лишь на минутку, чтобы прикрыть глаза и дать им отдохнуть. Минута превращается в бесконечность, а неудобный твердый стол кажется мягкой подушкой, которую я обнимаю, с наслаждением прогибаясь в пояснице.
Запоздало приходит мысль, что мне действительно как-то слишком мягко, но обдумать я ее не успеваю. Спать хочется невероятно.
Глава тринадцатая
Владимир
Я не знаю, зачем у нее остался. Просто согласился с идиотскими аргументами о том, что ночью ехать опасно, что в таком состоянии за руль нельзя. Согласился, потому что захотелось, потому что Машка уснула, потому что вдруг стало интересно, как живет теперь бывшая и еще потому что дома я бы свихнулся, пытаясь понять, что стало с сестрой, что я упустил в ее жизни.
Моя Настька сейчас одна, в темноте, в операционной, борется за жизнь, а я лежу в крошечной хрущевке на старом, едва живом, диване и смотрю, как бывшая спит, положив руки на стол. А рядом сопит дочь, жмется ко мне под одеялом и обнимает любимого динозавра.
Произошедшее с Настасьей выбило из колеи. Я не могу не думать о Машке, о том, как она повзрослеет, как появятся тайны от меня, переживания. Если и дочь вот так, не найдя поддержки, возьмет в машину и окажется на волоске от смерти?
Мы все привыкли, что Настя — единственный человек в семье, который знает, чего хочет от жизни. Отец мучается со своей училкой, Даня вообще неясно, чем занят и чего хочет от жизни, а у меня — одни осколки вместо жизни, которая должна быть. И только Настька, красивая, талантливая, яркая Настька казалась нам всем якорем, держащим Никольских вместе. Наверное, мы слишком увлеклись своими страданиями и пороками, не заметив, как Настька нуждалась в помощи. И что с того, что мы сейчас даем ей самую лучшую… но уже медицинскую?
