— Ксюха, — невесело усмехается Вова, — психология — не твое.
— Не издевайся. Я тебе помогу.
Поднимаюсь на цыпочки, чтобы коснуться губами его носа. Почему носа, не знаю, просто милый жест. Да и неловко как-то целоваться на глазах у ребенка, а в том, что Димка смотрит на нас в окно машины, я не сомневаюсь.
— Все закончилось. Даша нашла покой. О моем отце мы забудем здесь и сейчас. Дима с нами и мы обязательно постараемся наверстать семь лет, и он обязательно поймет, зачем ему такой отец, как ты. Проведем Машку через эти перемены. Поможем Насте справиться со стрессом. Начнем все с начала. И все будет хорошо. Только поверь мне, пожалуйста. И не рычи больше, я никогда не хотела твоей боли.
— А я твоей хотел. Зачем тебе все это? Я не хочу, чтобы ты мучила себя потому что взяла вину отца.
— Понимаешь, когда-то давно жила маленькая девчонка, студентка, которая влюбилась в сына отцовского партнера по бизнесу. Потом была девушка, которая любила отца своего ребенка. Потом была девушка с вишневыми волосами, которая ненавидела тебя, а потом — ненавидела тебя любить. Теперь девочка выросла, девушка избавилась от наивности. А любить не перестала. Я не могу обещать, что забуду о том, что с нами было. Но через некоторое время хочу вспомнить что-нибудь очень хорошее.
Все же приподнимаюсь и целую, осторожно касаюсь ледяных твердых губ, которые нехотя оттаивают под моим дыханием. Мой снежный мальчик, измученный, измучивший меня, смотрит с надеждой, что его не бросят. Наверное, у меня такой же взгляд и — боги! — сколько у нас впереди. Сколько придется перешагнуть, стиснув зубы, сколько забыть, сколько пережить снова во сне.
Потом морщусь и высовываю язык, делая вид, что мне очень противно.
— Фу, Никольский, ты когда курить бросишь?!
Он смеется, бросает сигарету в сугроб, следом туда же летит и пачка.
— Все. Бросил.
Мы возвращаемся домой. Маша у дедушки, и он сокрушается, что не догадался раньше: Настя впервые с выписки из больницы вышла из комнаты, чтобы погулять с ней в саду. Дима отрубается, едва я готовлю ему комнату, я стараюсь не замечать его страх перед огромным домом, перед незнакомыми людьми, но не могу не думать о том, что мы поступили очень эгоистично. Хотя, скорее, я… вырвать ребенка из привычной среды, привезти в неизвестность. Хорошо хоть хватает ума не ждать благодарности.
— Ничего не бойся, — говорю я. — Отдыхай, завтра нужно будет делать кучу дел. Усыновление — непростая штука.
— А почему вы решили меня усыновить?
— Просто мне показалось, что с тобой интересно разговаривать. Я люблю поболтать. Уже очень поздно, закрывай глазки и спи, хорошо? Оставить тебе ночник?
Я откопала в кладовке старый Машкин ночник, не решилась даже на время забирать любимые вещи дочери. На это ума пока хватило, но как разруливать ситуацию дальше, я не имею ни малейшего понятия и совершенно малодушно надеюсь на Вовку.
— Смотри, это радионяня. Если тебе что-то понадобится — позови меня, и я услышу, приду. Хорошо? Где моя комната, я показала. Как проснешься, не стесняйся меня будить, разыщем завтрак.
— Хорошо.
— Тогда спокойной ночи.
— У вас теплые руки. Даже после мороза.
Пожалуй, так приятно меня никто не хвалил. И вот он уже спит, отключился мгновенно, уставший от перемен, а я смотрю на безмятежное детское лицо, ищу в нем черты Даши, слушаю себя и отчаянно пытаюсь найти ревность. Вот он, ребенок мужчины, которого я до безумия любила и люблю. Он теперь — часть моей жизни, я обещала помочь и быть рядом, обещала им обоим. А если я стану плохой мачехой? Если не смогу его полюбить? Если боль от поступка отца утихнет и на первый план выйдет та злость на Дашу, которая вырвала жестокую фразу? Я понятия не имею, как быть хорошей матерью!
— Ты не собираешься спать? — Я заглядываю в кабинет.
Сегодня мне очень хочется, чтобы Вова остался рядом.
— Не уверен. Не спится.
— Да, у меня тоже. Но хоть подремать. Адвокат приедет в девять?
— Да. Полагаю, приедет лысый, отец сказал — он волосы на себе рвет от наших выкрутасов.
— За те деньги, что вы ему платите во время простоя, можно пересадить себе волосы с кота.
— Ксюх… — Никольский смотрит на меня. — Ты хоть понимаешь, что у нас теперь двое детей? Что мы делать-то будем?
— Что-что. — Я фыркаю. — Предохраняться.
— Звучит очень заманчиво. Но сегодня, пожалуй, я пас.
— Боже! Я дождалась! Это исторический и, не побоюсь этого слова, истерический момент! Владимир Никольский отказался от секса.
— Не шуми, Вишня. Иди сюда, я тебе кое-что покажу. Иди-иди, давай, я не кусаюсь. Может, только поцелую, потому что я сегодня думал, что ты меня бросишь и чуть не свихнулся.
Подойдя, я с любопытством заглядываю в небольшую деревянную шкатулку. Дверца книжного шкафа открыта и первый ряд книг частично вынут на стол. Володя явно что-то искал, уж не шкатулку ли?
— Вот. — Он протягивает старое фото.
На нем — миловидная женщина средних лет. С какой-то удивительной теплотой во взгляде, хотя, возможно, это лишь иллюзия. Почему-то многие старые фото кажутся теплыми.
— Красивая. Добрая.
— Это моя бабушка. Она обожала меня. Единственный человек, который никогда ничего не требовал, а просто любил. Когда папа разбогател, мы продали ее старый дом и купили большой особняк в коттеджном поселке, но я все равно любил ездить к ней, пока учился. Когда я приезжал, она укладывала меня спать, а сама делала изумительные сырники с вареньем. Папа был готов покупать ей ящиками джемы, но она все равно делала его сама. Конечно, она не была деревенской бабушкой в прямом смысле, не гнушалась Карловыми Варами и путешествиями по Европе, но она была тем, кто вытащил меня из тоски по матери, кто не дал ревности между мной и Данькой выйти на уровень мировой войны.
— Как здорово, — улыбаюсь я.
Переворачиваю фото и читаю подпись — старые фото часто подписывали.
«Никольская Мария Сергеевна».
— Маша…
— Ну да. Я рассказывал Даше о бабушке. Она подумала, что было бы круто назвать дочку в ее честь. Это не о старой любви, Ксюх. Я не говорил тебе, не хотел делиться… и это вписывалось в образ сволочи, с которым я свыкся.
