Возьмем для примера дело Джорджа Уэнема из Сассекса в начале XVII века. Однажды он проснулся и обнаружил, что из хлева рядом с его домом пропал боров. Он начал искать его по округе и в полумиле от дома нашел место, где недавно разделывали тушу. Везде была разлита кровь, а за кустами валялись внутренности и виднелись отпечатки копыт. Уэнем пошел по следам и пятнам крови, но ему пришлось остановиться, когда стемнело. Следы вели по направлению к дому Джона Марвика. Уэнем направился к местному младшему констеблю и попросил его обыскать дом Марвика. И хотя в конечном итоге были задействованы официальные лица, именно жертве требовалось провести всю первоначальную работу по обнаружению преступника, а часто и по поимке преступника. Если люди решали не задействовать правосудие, пресловутые колеса правосудия запросто могли остановиться.
Вернемся в Суоллоуфилд и подумаем, кем были люди, составившие эти резолюции? Они не были близкими родственниками (к тому времени группы родственников давно перестали играть такую роль в Англии). Они не были представителями местной элиты или духовенством. В этой местности было два крупных землевладельца, Сэмюел Блэкхаус и Джон Фиппс, но никто из них не присутствовал на собрании. Как не присутствовал и местный священник. Составители «Суоллоуфилдской конституции» были скорее теми, кого английские историки называют «людьми среднего сорта»; примерно теми же, кого в Кларендонской ассизе называют «полноправными людьми каждой деревни». Ни у кого не было достаточно дохода, чтобы попасть в список из одиннадцати налогоплательщиков Суоллоуфилда в парламентской декларации 1594 года. Это были люди, исполнявшие государственные обязанности на местах в конце XVI века. Они занимали административные должности присяжных заседателей, церковных старост, надзирателей за бедными и новые посты местных констеблей.
Такая оживленная гражданская деятельность не избежала внимания современников, таких как эрудит, дипломат и член английского парламента сэр Томас Смит. В 1583 году, чуть раньше принятия «Суоллоуфилдской конституции», Смит опубликовал трактат «De Republica Anglorum: Манера управления, или политика, государства Англии», один из самых известных аналитических трудов по елизаветинской Англии. Он отмечал: «Мы в Англии обычно делим наших людей на четыре сорта – джентльмены, горожане или граждане, йомены-ремесленники и рабочие». Четвертый сорт охватывал «поденщиков, бедных крестьян, купцов или торговцев без свободной земли, арендаторов, всяких ремесленников, таких как портные, сапожники, плотники, кирпичники, кладчики, каменщики и т. д. А в деревнях они обычно бывают церковными старостами, эль-коннерами и часто констеблями, чьи обязанности шире, чем общее благосостояние». Даже «рабочие» играли большую роль в местном самоуправлении, как и йомены, которые «имели свою часть» в «отправлении правосудия, исправлении нарушений, избрании на должности… и установлении законов». Признавая важность общественного отправления правосудия, Смит утверждал, что «всякий англичанин есть сержант, хватающий вора».
Этот и многочисленные другие примеры показывают, что на нижних уровнях английского государства наблюдалось огромное участие, как и подразумевает эффект Красной королевы. Участие и представительство не ограничивались парламентом. Они проявлялись на всех уровнях и по разным каналам. По одним оценкам, в 1700 году в Англии могло существовать 50 000 приходских служащих, что примерно составляло 5 процентов взрослого мужского населения. В силу высокой ротации количество людей, когда-либо занимавших подобные должности, должно было быть значительно выше. В 1800 году этот показатель достигал, возможно, 100 000 человек.
Такое широкое общественное участие в государственной сфере имело важные последствия. Центральному государству и национальным элитам очень трудно проводить политику, идущую вразрез с пожеланиями народа. И в самом деле, современное государство на раннем этапе своего развития не могло полностью игнорировать существовавшие нормы, потому что его легитимность проистекала от его обещаний осуществлять правосудие и улучшать общественное благосостояние, даже если эти его способности зависели от сотрудничества рядовых людей. Точно как и в Афинах, мы видим здесь многогранные отношения между законом и нормами в коридоре. С одной стороны, нормы мобилизуют общество и сдерживают государство, которое благодаря этому не может заходить слишком далеко. С другой стороны, централизация государства и новые законы постепенно и понемногу ослабляют некоторые аспекты клетки норм, особенно когда наличие и растущее влияние судов и судей ослабляло феодальный порядок, его социальную иерархию и его роль в разрешении конфликтов.
Наконец, местные общины не просто решали, осуществлять или нет национальную политику, они также и инициализировали ее. До начала ХХ века система социальной защиты бедняков и нищих, если так можно выразиться, состояла в «Законах о бедных». Первый из этих законов был принят в 1597 году. Но еще до этого наблюдались местные инициативы: в 1549 году в Норидже, в 1550 году в Йорке, а затем, в 1556–1557 годах, в Кембридже, Колчестере и Ипсуиче. Законы о бедных были приняты не по исключительной воле королевы Елизаветы или ее советников. Это была инициатива на местах, которую государство подхватило и развернуло в национальном масштабе. Существует множество других примеров того, как центральное государство следует за местной инициативой. Например, в 1555 году был принят закон, согласно которому приход должен был назначать наблюдателей, руководящих починкой местных дорог, но такие наблюдатели уже фигурируют в документах Честера по меньшей мере с 1551 года.
Так почему же тогда люди «роптали»? Потому что, оказавшись внутри коридора, они захотели большего, ожидали большего и больше требовали от государства. В то же время они состязались с государством, боролись за власть и бросали вызов его власти.
Изобилие парламентов
История, которую мы рассказываем в этой главе, не ограничивается только Англией; это и история Европы. Англия имеет кое-какие политические особенности – такие, например, как преемственность между англосаксонскими народными собраниями и последующими парламентами, территориальный принцип представительства в парламенте, а также разнообразные события, которые и далее укрепляли силу собраний, вроде сыгранной ими критической роли в легитимизации порядка престолонаследия. Но другие части Европы не так уж отличались от нее; в них также наблюдалось слияние германской политики собраний с римскими государственными институтами (даже если, как мы увидим в главе 9, при более пристальном взгляде на Европу можно заметить, что там существовало много разнообразных черт, которая наша теория также может объяснить).
Для начала вернемся к Великой хартии вольностей. Насколько она уникальна? Ответ: вовсе не уникальна. В 1356 году в Брабанте, впоследствии разделенном между Нидерландами и Бельгией, парламент добился от нового герцога принятия хартии «Радостный въезд», положения которой герцог поклялся соблюдать. Согласно этой хартии, собрание должно было давать свое согласие на объявление войны, налогов, чеканку монеты и уменьшение ее стоимости. Оказывается, подобные документы, принятые примерно в то же время, что и Великая хартия вольностей, можно найти по всей Европе. К ним принадлежит хартия Педро I Арагонского, дарованная Каталонии в 1205 году; Золотая булла Андреша II Венгерского, подписанная им в 1222 году; и хартия германского императора Фридриха II в 1220 году. Все эти документы касались примерно одних и тех же вопросов, в частности обязывали правителей совещаться с гражданами и получать согласие на повышение налогов.
