Фирью принялся за еду. Он назвался принцем, а ел как прожорливый дворник, хватая куски и чавкая, а ведь в отличие от бедных людей голод не мог послужить ему извинением. Вероятно, он и в постели ведет себя так же.
Я не могла понять, с чего он взял, будто доступ ко мне открыт. Скорей всего, просто потому, что я живу тут одна, а сам он настолько неотразим, что любая женщина сочтет его подарком небес.
Впрочем, я не разволновалась и даже не разозлилась именно из-за его идиотизма. Я совершенно спокойно села и посмотрела на него поверх печеной снеди и жареных цыплят.
— Разумеется, вы можете поесть у меня за столом, — сказала я, — если вы это понимаете под «приветливым отношением». А что до ваших частых появлений здесь, я нахожу их неуместными и неприемлемыми.
— Вы чересчур осторожны, — сказал он. — Мы и в городе могли бы все устроить. Если два члена одного братства делят женщину друг с другом, в этом нет ничего дурного. Если лилия прекрасна, — проговорил он, бросив на меня до нелепости восторженный телячий взгляд, — необходимо, чтобы всякий мог вдыхать ее аромат.
— Всякий?
— А кое-кому из небольшого числа избранных разрешается ее потрогать. — Он залпом допил вино. — Посмотрите на Ретку с Оберисом. Оберис почел за честь предоставить ему в пользование Сидо. А ведь какая женщина… — (Восхваление достоинств других женщин, по его мнению, является частью ухаживания.) — Я готов променять десять лет жизни на возможность попробовать, какова на вкус Сидо.
— Тогда лучше бы вам этим и заняться, — отвечала я.
— Я задел чувствительное место? Вы ревнуете, при всей вашей холодности?
Я поднялась на ноги, Фирью тоже; он потянулся ко мне, толчком уронил меня навзничь и прижал к столу. С плотоядным видом он изогнулся надо мной и запустил руку ко мне в корсаж.
— А как вам такое? — ликующе вскричал он.
Я схватила его бокал и выплеснула ему в лицо все, что там оставалось. Он выпрямился и, отплевываясь, что-то жалобно заговорил про свои глаза. Я бросила ему тряпку, которой пользовалась при рисовании, и стала смотреть, как он растирает по лбу ярко-синее пятно. Но мне было не до смеха: он оказался сильней, чем я предполагала, и действовал весьма активно на свой придурковатый лад.
— Я ввела вас в заблуждение, сама того не желая, — проговорила я, стараясь держаться как можно хладнокровнее. — Прошу вас, поверьте, кроме мужа я никого не хочу.
— В таком случае вам остается только хотеть, не правда ли? Где же он?
— Вам известно, где. Извините, что облила вас вином. Позвольте, я наполню ваш бокал. А потом вам придется уйти. Само собой разумеется, мы навсегда позабудем о случившемся.
Но он опять потянулся ко мне, ухватился за запястье левой руки и попытался укусить меня в шею, а при этом все твердил, какая же я сука, загубила ему рубашку, ведь винные пятна ничем не выведешь.
Вероятно, на этом пришел конец моему терпению. Мне стало несколько страшновато: разумные доводы на него не действуют. Я выбросила вперед кулак и угодила в помеченную синей краской мишень. Он резко отпрянул, издав странный звук, похожий на мяуканье, и неожиданно шлепнулся на стул.
Он выпустил из рук мое запястье. Покачал головой, обругал меня и налил себе еще вина.
— Мне бы хотелось, чтобы вы ушли, — сказала я.
— Вам нравится борьба, — сказал он. — Что ж, давайте поборемся.
Я тоже, не торопясь, присела на стул. Накрывая на стол, я положила ему нож, а теперь схватила его. Этот поступок вызвал у Фирью раздражение.
— Принц Фирью, — сказала я.
— Ох, да положите вы его на место. И не вздумайте размахивать этой тупой штуковиной. Вы меня поцарапаете.
— Нож достаточно острый, — ответила я. — И мне известно, как им пользоваться.
Тут его взгляд, обращенный на меня поверх бокала, несколько изменился. Но он вытер рот рукой.
— Вам не удастся меня одурачить. Я знаю, чего вам надо.
— Как-то раз, — сказала я, стараясь сохранить ровность голоса, — меня изнасиловал один человек.
— Правда? Вам это понравилось?
— Нет. Но ему это понравилось еще меньше. Я его убила.
— Вы? — Он опять расплылся в улыбке. И принялся тщательно выковыривать из зубов остатки пищи. Но взгляд его переменился окончательно.
— Это произошло во время войны, — сказала я, — в глухом местечке. Он упорно меня добивался. Но пока он занимался своим делом, я перерезала ему горло… — Что-то подтолкнуло меня, я метнулась вперед и прикоснулась кончиком ножа к шее Фирью под ухом, а он отскочил, уронив стул. — Как раз вот тут. Знаете ли, это, как правило, безотказно действует. Жизненно важная артерия. Это был сильный человек, Фирью, куда сильнее вас. Но он умер, беспомощно захлебываясь кровью.
Фирью в растерянности остановился между столом и стеной, он испугался, а его глаза уже ничем не напоминали снедаемого любовью теленка. В это мгновение я ощутила в себе какую-то невероятную силу. Видимо, мне надоело выступать в роли жертвы. И захотелось самой за себя постоять.
Не выпуская ножа из рук, я двинулась в обход стола, а Фирью отступал, семеня ногами.
— Вы мне отвратительны, — громко сказала я. — Ну на кой пес мне такая тварь, как вы? Пошел вон! — Я сорвалась на крик. Это была не истерика, а яростная ненависть. — Пошел вон, грязный мешок с требухой… — Я принялась шарить рукой по столу, схватила тарелку, на которой все еще лежал цыпленок, и запустила ею в Фирью. Тарелка со свистом пролетела у него над головой, а он развернулся и с криком кинулся прочь. Я бросилась следом, словно героиня какой-нибудь скабрезной пьесы, и, все не унимаясь, швыряла в него куски еды, корзину, бутылки с вином, а когда он выскочил за дверь и оказался в коридоре, с воплями погналась за ним; к этому времени я успела обронить нож, но окажись он у меня в руках, мне кажется, я покалечила бы Фирью. Я была готова разорвать его на куски.
И вот этот самый принц Фирью покинул мой дом, призывая визгливым голосом слугу и улепетывая что было мочи. Он вылетел через парадное крыльцо, оставив дверь распахнутой настежь; добежав до двери, я тут же с громким стуком захлопнула ее и, внезапно ощутив полное изнеможение, прислонилась к ней. Пока я там стояла, на центральную лестницу дома, прихрамывая, вышел пожилой человек, мой сосед; в руках он держал огромную заржавленную кавалерийскую пику, провалявшуюся несколько десятков лет со времен какой-то военной кампании, в которой участвовали тулийцы. Мы оба не проронили ни слова и лишь с опаской поглядели друг на друга. Через некоторое время, все так же молча, мой сосед вместе с пикой направился обратно вверх по лестнице, шаркая ногами, а я поплелась к себе в комнаты и заперла дверь на ключ.
Потом я затряслась в приступе хохота. А затем разрыдалась от злости.
Вот в таком настроении я села за письмо Фенсеру. Я начинала его раз пять-шесть. Мне мешали кое-какие этические соображения. Я засомневалась, не зная, стоит ли предавать случившееся огласке. Ведь Фенсер и Фирью трудятся на благо одного и того же предприятия.
