Эконома не известили. Какой-то офицер из орды кронианцев, больше он ничего не знал.
— Молодой или не очень? — сказала Лой, чье положение в доме успело так сильно измениться.
Эконом не пожелал ответить. Он поспешно удалился, шаркая ногами.
Одна из горничных, с которой мы не были близки, потянула меня за рукав:
— Мадам велела, чтобы вы поднялись к ней.
Что я могла ответить? Мадам прекратила свое существование. А тут я, неумытая, в неряшливой одежде, с папильотками в волосах, губы намазаны красным, а брови выщипаны, как у Мыши. Мне очень хотелось, чтобы она увидела меня в ту ночь, когда я ела ослятину. Или мне показалось, будто я ела.
Теперь же я испугалась. Необходимость подниматься к ней была мне неприятна. Дрожь постепенно охватила меня с головы до ног, меня затошнило, в глазах помутилось, и я стояла, сжимая в руке кусок хлеба.
Девушка-служанка торопливо ушла. Не успев осознать толком собственных намерений, я начала подниматься по лестнице.
Как странно все, дом полностью запущен, обойден любовью и заботой. Пятна на стенах и коврах. Перила запылились. Я словно впервые заметила это. А ее дверь стояла нараспашку, что оказалось удивительней всего.
Я не разглядела ее гостиной в прошлый раз, не разглядела и теперь.
Илайива сидела у письменного стола с аккуратно разложенными на нем бумагами, монетами и какими-то небольшими коробочками; там же отдельно стояла большая закрытая шкатулка из тисненой кожи зеленого цвета. Тетушка была в халате, с распущенными волосами — чего я ни разу не видела прежде, — очень длинными и густыми, но тонкими, как у меня самой, только черными, словно смоль.
Лицо ее осунулось, и сейчас она казалась молоденькой девушкой примерно на год старше меня, которая ни разу в жизни не сомкнула глаз.
Черные глаза. Она посмотрела на меня ничего не видящим взглядом. Однако сказала:
— Арадия.
И я вспомнила, что так звали меня прежде, только теперь я — Ара, Киска и Глупышка.
— Вот ключ, — сказала она и протянула его мне, — от этой шкатулки.
Нет, ей не под силу увидеть меня, кем я стала. Она вложила ключ мне в руку.
— Этот дом предназначался во владение твоему отцу, а с течением времени и тебе. Поэтому он твой, Арадия.
Я схватила ключ и отдернула руку. Я все еще сжимала кусок хлеба в другой руке. Ее слова не имели никакого смысла. Достаточно ли велика моя ненависть к ней? Я должна собраться с духом. Ведь она — это все, что у меня осталось, а между нами множество миров, и она заперлась в ледяной башне. Ледяная сука. Сука.
— Я прошу прощения, Арадия, — проговорила она, — за то, что не сумела полюбить тебя. Я не способна на такое. Отправляйся теперь вниз. Береги ключ. Впоследствии он тебе понадобится.
Я могла бы плюнуть на нее, ей в лицо или под ноги. Невозможно. Находясь рядом с ней, я все еще оставалась маминой дочкой.
Холод Илайивы сковал мне губы и язык, с вертевшимися на нем грязными словами, которых я не смогла произнести.
Я вдруг отпрыгнула от нее и опрометью кинулась прочь из комнаты.
На лестнице я упала, покатилась по ступенькам, выронила ключ и снова подобрала его. Оказавшись в своей комнате, я поняла, что больше не могу есть этот хлеб, и воткнула в него ключ, словно пытаясь пронзить его сердце.
В тот день тетушка Илайива покончила с собой. Она раздобыла какое-то снадобье, которое ей, по-видимому, приготовил кто-то из городских алхимиков или военных врачей. Она принесла из сада белый цветок и положила его перед маленькой статуей Вульмартис у себя в часовне, а потом задула огонек в лампадке. Вернулась в постель, выпила снадобье и умерла.
Дверь в ее комнаты была прикрыта, но не заперта, и вечером, неся обед, который Илайива, скорее всего, нарочно приказала подать ей, туда вошла горничная. Крики и вопли понеслись из апартаментов, и все в доме галопом помчались поглядеть. Все, кроме меня, — последний кусочек головоломки лег на место — я догадалась сразу. А потому, не в силах сдвинуться с ковра, я припала к нему, к собственному изумлению не понимая, проливать ли мне слезы или проклинать ее. Но тут в комнату ко мне прокралась Мышь и тем самым все предопределила.
— Да, — сказала я. — Эта женщина умерла. Теперь этот дом принадлежит мне.
Мышь жалобно вскрикнула. Вид у нее был крайне напуганный.
Потом, когда зеленая шкатулка, уже открытая, стояла у меня на кровати, а мы ели из вазочки сливки с сахаром, она сказала Лой:
— Ну и натерпелась же я страху с этой маленькой чертовкой. Она заговорила точь-в-точь как т а, как мадам.
3
На следующее утро в дом прибыл флаг-полковник Кир Гурц. Он принял меры в связи с тетушкиной смертью. Всадник отбыл за распоряжениями и, получив их, вернулся; выполнением приказов занялись два младших офицера и двое солдат с лопатами из числа кронианцев. Гурц созвал всю прислугу и обратился к нам на нашем языке, говорил он отрывисто и дружелюбно. Кончина нашей госпожи достойна сожаления, однако устраивать публичные похороны неблагоразумно. К тому же в настоящее время кладбища перегружены работой: хоронят наших соотечественников, погибших на войне. Когда-нибудь в будущем тело госпожи можно будет извлечь из земли и перезахоронить в более подобающем месте. А пока что нам не следует спешить с оглаской этого злополучного поступка, совершенного в состоянии истерии.
Они положили ее в деревянный войсковой ларь и закопали в ее же собственном саду, скрыв все следы могилы; для маскировки они даже набросали поверх нее бревен. Никому не предложили прийти на похороны или втихомолку побывать потом на могиле, чтобы помолиться и возложить цветы.
Покончив с земляными работами, флаг-полковник Гурц собрал нас снова и сказал, что дом пришел в отвратительно запущенное состояние и он этого не потерпит. Следует немедленно повсюду навести порядок.
Он оказался немолод. Он говорил на нашем языке своеобразно, с таким вязким акцентом, что казалось, будто он все время разговаривает с набитым ртом. На крупном плотном теле — черная форма; нет ни орденов, ни медалей. Его обветренное лицо прикрывала борода, характерная, как и остриженные волосы, для большинства сазо. В отличие от них придерживавшиеся классического стиля мужчины города гладко брились и зачастую отпускали длинные волосы.
Все в доме вдруг рьяно принялись за работу. Минуты через три от привычной неряшливости не осталось и следа. По всем комнатам, лестницам, коридорам разбежались горничные; они мыли, терли и выколачивали. Растревоженные ковры и занавеси изрыгали пыль, словно газы.
Он поселился в комнатах Илайивы, как и намеревался. Солдаты подняли наверх его походные сундуки и переносной киот. Лой удалось украдкой взглянуть на киот. В нем хранились изображения богов Севера, фигуры медведя и волка-шакала.
— Жуткие, отвратительные, — подтвердил стюард, видевший, как их с триумфом вносили в спальню мадам.
