Лиза не ответила. Как раз полная женщина в белом фартуке неспешно подкатила к столу тележку с едой и огласила меню:
— Щавелевый суп уже остыл, будете?
Лиза покачала головой.
— На второе картофельные зразы с грибами и рыба с пюре.
Женщина показала на блюда, оставшиеся на подносе. (Одни только эти названия приводили Лизу в отчаяние).
— Выбирайте быстрее.
Лиза выбрала рыбу и компот.
Женщина убрала пустые тарелки и укатила тележку. Столовые приборы печально звенели в такт ее шаркающим шагам.
— Вы в следующий раз пораньше приходите, а то ничего не останется, — подсказала старушка и, кажется, подмигнула. — Я здесь уже три недели живу, седьмого числа уезжаю. Раньше за другим столом сидела, вон за тем.
И старушка протянула трясущийся палец.
— Я тут все-все знаю, и вам подскажу.
— А я тут живу два месяца, — тихо ответила Лиза. — И не знаю, когда уеду.
Старушка замолчала.
Не доев своей порции, Лиза завернула остатки рыбы в салфетку, взяла с большого блюда топленое печенье и встала из-за стола. Старушка допивала остывший чай. После очередного глотка она опустила трясущуюся чашку на блюдце с отколотым краем.
— До свиданья, — сказала Лиза.
Старушка рассеянно кивнула.
У ступенек столовой Лиза оставила объедки на грязной тарелке. Тут же отовсюду набежали наглые толстые коты. Котов в окрестностях санатория водилось великое множество. В обеденные часы они неизменно собирались у столового корпуса, а в остальное время, если не шел дождь, лежали на отопительных трубах или занимали скамейки в аллее. У большинства из них были подраны уши, некоторые прихрамывали, а у самых старых котов от постоянных драк были разодраны бока или выбиты глаза, отчего их морды казались особенно бандитскими. Больше всего Лиза ненавидела молодых жирных котов, которым доставалась почти вся еда. Такие, пока сами не наедались до отвала, не подпускали к мискам слабых.
Лиза понаблюдала немного за тем, как они делят добычу и покормила с руки взъерошенного котенка, которому как всегда не нашлось места у миски.
Во дворе было пусто и тихо. К ноябрю курортный сезон закончился, и в санатории оставались по большей части только старики и инвалиды. И тех и других сюда сплавляли родственники. Некоторые жили в санатории по полгода, и их редко навещали. Кому-то здесь нравилось — в основном деревенским старикам, но были и те, кто пожив пару месяцев в санатории, бесследно исчезал. Такое, правда, происходило не то чтобы часто. Но каждое исчезновение, как бы оно ни скрывалось работниками администрации, все же не оставалось незамеченным для пациентов: когда номер таинственным образом освобождался, а вещи бывших жильцов складывались в подсобке на первом этаже главного корпуса, какая-нибудь старушка в столовой, перекрестившись, тихо говорила: «Ну вот и еще один пошел в воду». Спустя некоторое время за вещами пропавших приезжали родственники, хотя чаще их никто не забирал, и в кладовке годами копились наваленные друг на друга рюкзаки и чемоданы. Тогда уже вещи прибирал местный персонал — если, конечно, в куче невостребованного барахла удавалось найти что-нибудь стоящее.
Были среди пациентов и те, кто просто приезжал отдохнуть — погулять на праздники и в выходные по сосновому бору или подлечиться. В основном, семьи с детьми из Москвы и ближайших крупных населенных пунктов. Впрочем, к ноябрю таких почти не осталось: курортники исчезли еще в конце сентября, а вместе с ними исчез и детский смех. Когда-то этот смех, смех здоровых детей, Лизу раздражал. Тогда она еще думала, что пробудет здесь самое большее месяц-полтора… И вот уже незаметно подходит к концу осень, и медсестры в курилках вовсю треплются о надвигающемся новогоднем наплыве «городских мажоров», которые непременно займут пустующие люкс-номера.
Закачались над Лизой старые сосны: поднимался холодный промозглый ветер, который вскоре принесет зиму. Зима придет сюда раньше, чем в Москву, на сто пятьдесят километров раньше придет к Лизе зима.
Она пересекла двор и поднялась на второй этаж врачебного отделения. Ей нравилась длинная галерея между лечебным корпусом и жилым корпусом для врачей. Лиза заняла давно уже избранную ей скамейку напротив окон, выходящих на реку, чтобы поесть печенье. Река определенно существовала где-то там, за лесом, хотя Лиза едва ли могла ее разглядеть. Если бы Лиза писала книгу (она часто думала об этом, хотя дело так и не дошло до первой строчки), то она бы писала ее для воды. В книге Лизы не было бы привычной истории, начала и конца, пролога и катарсиса; герои умирали бы на каждой странице, не оставляя после себя следов и не внушая читателю никаких чувств. Жизнь одних героев плавно перетекала бы в жизнь других героев, и не было бы этому потоку ни конца ни края.
Лиза достала смартфон, открыла диалог с Марой и, подумав, написала:
Лиза, 2 ноября в 14:29:
Привет, Мара. Как ты? Мне очень приятно, что ты снова мне написал, теперь я хотя бы знаю, что ты жив. Сказать по правде, мне никогда не приходилось читать такие длинные сообщения, и за это я очень тебе благодарна. Пока я читаю то, что ты мне пишешь, я и сама словно на время оказываюсь на свободе.
Дважды она стирала последнее слово, но в конце концов решила его оставить, раз уж оно так упорно просилось быть напечатанным.
Лиза, 2 ноября в 14:36:
Твой вопрос кажется мне очень интересным. Не знаю, живут ли под водой осьминоги, но мне хотелось бы думать, что так оно и есть. Слухи не так уж и редко оказываются правдой. Когда я была маленькая, бабушка рассказывала мне о людях, добровольно уходящих под воду. Она всегда говорила, что это большой грех — покончить с собой. Бабушка пугала меня утопленниками, которые после смерти как бы не умирают насовсем, но, всеми забытые, продолжают существовать в каком-то темном и мрачном месте. Особенно это касается тех, кто был похоронен на подводных кладбищах. Скорее всего, бабушка говорила так, чтобы у меня не возникало дурных мыслей. А став взрослой, я никогда об этом у нее не спрашивала. Теперь уже никак не узнать, почему она так говорила, потому что моя бабушка уже умерла. Я никогда не размышляла о ее словах всерьез, но сейчас мне кажется, что в них больше правды, чем сперва может показаться. Возможно, мне самой хочется верить, будто смерть — это не навсегда, на это у меня есть свои причины, возможно, я решусь тебе о них рассказать.
Лиза откусила от печенья и задумалась.
Лиза, 2 ноября в 14:41:
Да, мне бы хотелось верить, что человеческая жизнь — всего лишь подготовка к чему-то по-настоящему важному. Может, к жизни под водой? Это бы меня немного успокоило. Хотя быть осьминогом и иметь три сердца действительно невообразимо печально. Об этом я не знала — что у них три сердца. Действительно, зачем им столько? Это в сто раз печальней, чем стать после смерти какой-нибудь там лягушкой или даже тиной или камышом. Быть лягушкой, тиной или камышом совсем не страшно. В этом больше смысла, чем проснуться однажды осьминогом на дне Москвы-реки, в темноте, холоде и одиночестве.
