– Похоже на домашний арест, – буркнул Одинцов, который в России ускользнул от куда более мягкого контроля.
Впрочем, здесь идти было некуда и незачем. Всё располагало к работе; охранники с мускулистыми лоснящимися доберманами на поводках лишь изредка попадались на глаза, а Штерн мог служить образцом любезности и предупредительности.
Обстановка здорово напоминала ту, в которой троица уже побывала благодаря Вейнтраубу. Только работать сейчас приходилось не на петербургском Каменном острове, а на американском острове Майами-Бич; студёный апрель сменился жарким июлем, и задача казалась если не более простой, то менее глобальной.
– С Ковчегом справились, и с этим справимся! – объявил Мунин, ныряя в исторические документы: это была его стихия. Глядя на него, Ева и Одинцов тоже погрузились в чтение.
Первые сутки Вейнтрауб не появлялся, чтобы самому отдохнуть и дать троице возможность освоиться с материалом. Наутро двадцать восьмого июля он приветствовал гостей за завтраком и никого ни о чём не спрашивал, но откликнулся на просьбу Одинцова о разговоре с глазу на глаз.
В сопровождении Штерна они отправились в кабинет старика и вышли на террасу. Отсюда открывался живописный вид – через кроны пальм на океанский залив. Вдалеке по бескрайней изумрудной глади скользили белоснежные яхты. С воды веял мягкий солёный бриз. Вейнтрауб отпустил Штерна, расположился в плетёном ротанговом кресле и указал Одинцову такое же кресло напротив.
– Я вас слушаю. Недолго, если можно. У нас обоих есть дела.
– Вы говорили Жюстине, что я очень спешил сюда из России, – сказал Одинцов. – Это правда, но мне надо было встретиться не с вами, а с Борисом. Он сделал запись убийства Салтаханова. Я хотел бы её увидеть.
Вейнтрауб отвечал, глядя в сторону океана:
– Борис отправлен домой. Здесь ему делать нечего, а там его охраняют мои люди. Зачем вам нужна запись?
– Из-за того, что произошло, в опасности оказалась моя любимая женщина. Я хочу понять…
– Ах, да, – холодно перебил Вейнтрауб, – вы и Ева… Мои поздравления, мистер Одинцов. Вы счастливчик! Не уверен, что Еве с вами повезло так же, как вам с ней, но… Мои поздравления. Что касается записи, с ней работают весьма опытные специалисты. Они предпримут все необходимые шаги. Если от вас для этого что-то потребуется, вам сообщат. До тех пор ваша безопасность в надёжных руках. Я имею в виду безопасность всех троих, и Евы в том числе. Сосредоточьтесь на работе. Сейчас главное и единственное, чем вы должны заниматься, – это анализ документов КГБ. Дальше мы с вами будем уточнять задачу до тех пор, пока не увидим решение, состоящее из последовательности простых шагов. Полагаю, к этому времени опасность, о которой вы говорите, уже перестанет существовать.
– То есть запись вы не покажете?
– Нет.
– Хорошо, – помрачнев, сказал Одинцов. – Тогда второй вопрос. Что это за история с родством Евы и Мунина?
– Вы снова не о том думаете. – Вейнтрауб перевёл взгляд на чётки в здоровой руке собеседника. – Красивая вещь… Всё те же, что и раньше? Память о вашем друге?.. Мистер Одинцов, ни вы, ни я ничего не смыслим в генетике. Чтó я могу вам сказать? Чтó вы хотите от меня услышать? Ева и Мунин родственники по результатам анализов, а не по моей прихоти. Узнав об этом, я лишь получил подтверждение некоторым своим соображениям, не более того. Хотите разобраться? Разбирайтесь, но не в ущерб делу. Я не могу вам ничего запретить, но прошу и требую не отвлекаться до тех пор, пока не будет решена основная задача. Работайте, мистер Одинцов! Идите и работайте. Ваши друзья вас ждут.
Мунин времени даром не терял; к старым сведениям он стремительно прибавлял новые, и при появлении Одинцова обрушил на них с Евой лавину информации.
– Что мы знаем про Бориса Михайловича Зубакина? – тоном лектора рассуждал историк. – Он был поэтом-импровизатором и скульптором. Поэзия на уровне графомании, скульптура тоже… м-м… художественная самодеятельность. Это нам не интересно. А интересно то, что со времён учёбы в петербургской гимназии он увлекался мистикой и в восемнадцать лет уже создал масонскую ложу «Звёздный свет». Вскоре Зубакин познакомился с главой ложи розенкрейцеров Александром Кордигом, который подобрал ему преподавателей из числа видных математиков, эзотериков и знатоков Каббалы. При этом Кордиг был чехом – давайте не забывать, откуда Вейнтраубу привезли Урим и Туммим…
Мунин прохаживался взад-вперёд по кабинету и говорил о том, как Зубакин после Петербурга учился в Гельсиндорфе, Киеве и Кёнигсберге. Он защитил диссертацию по философии религии, экстерном окончил Московский археологический институт и стал его профессором… То есть Зубакин был прекрасно образован, знал передовых учёных России и Европы, и вообще людей мыслящих, которые относились к нему с уважением. Неудивительно, что на волне революционных перемен в России двадцатишестилетний профессор сумел объединить масонов и розенкрейцеров, создал Философский институт и стал его руководителем.
– Сотрудники института работали во многих направлениях, – говорил Мунин. – Но для нас интересно повышенное внимание Зубакина к алхимии. Также давайте не забывать, что Зубакин происходил от шотландцев. А ближайшим соратником Петра Первого был потомок шотландских королей Яков Брюс, первый русский масон и придворный алхимик…
– Да, он опыты ставил в Сухаревой башне. Про это жуткие слухи по Москве ходили, мы помним, – сказал Одинцов, и Мунин подхватил:
– Тогда, наверное, вы помните, что Сухареву башню охраняли больше двухсот лет, при всех императорах и даже при советской власти. А разобрали её в тридцать четвёртом году по личному указанию Сталина. Не снесли, а именно разобрали – по кирпичику, как будто искали что-то… Держим это в голове и движемся дальше. Пост придворного алхимика сохранялся до Февральской революции семнадцатого года…
– Зачем? – удивилась Ева. – Для ритуалов?
– Просто забыли отменить, – предположил Одинцов.
– Ничего подобного! – Довольный Мунин потирал руки. – Последним придворным алхимиком Российской империи был граф Александр Толстой. Начинал он с попыток получить золото из свинца. Построил неподалёку от Бухары солнечную печь с параболическим зеркалом, испарял металлы… Там были какие-то мизерные успехи; я в детали не вникал, это несущественно. А вот когда Толстой переключился на превращение углерода в алмазы, дело сразу пошло на лад. В тысяча девятьсот пятнадцатом году он изготовил алмаз в двадцать два карата…
Ева изумлённо распахнула глаза.
– Сколько?! Это же… как орех! Три миллиона долларов или четыре, я не знаю…
– Как же так? Знать надо такие вещи, – с притворной укоризной сказал Одинцов и тут же об этом пожалел, потому что Ева метнула на него уничтожающий взгляд и заявила:
– Когда подаришь, буду знать.
– Милые бранятся – только тешатся, – заметил Мунин. – Я могу продолжать?.. Так вот, этот алмаз Толстой поднёс императрице Александре Фёдоровне, а она продала камень с аукциона и пожертвовала деньги на устройство госпиталей, потому что уже вовсю шла Первая мировая война. За следующие два года, до того, как империя рухнула и всё пошло прахом, граф изготовил алмазов на пятьдесят миллионов рублей золотом. Эти деньги тоже пошли на военные нужды. Осенью семнадцатого года, когда Толстой вёз в Петроград очередную партию камней, большевики ограбили его и собирались расстрелять, но в итоге несколько лет мурыжили по тюрьмам, и в конце концов он оказался – где?
