Одинцов знал, как в такой ситуации поступил бы он сам. Пожалуй, перед выездом заставил бы компьютерщика принять несколько таблеток. Или порошок. Что-нибудь безвредное, вроде витаминов. Но сказал бы, что это сложный яд медленного действия. И предупредил: если Борис начнёт кочевряжиться по дороге, в аэропорту или в самолёте; если станет привлекать внимание и мешать – он умрёт. Потому что яд делает своё дело, а укол с противоядием ждёт только по прибытии, например, в тот же Франкфурт. Напуганный неопытный человек предпочтёт поверить. Да и не напуганный поверит, и опытный тоже. Кому охота ценой собственной жизни проверять, обманули его или нет?!
Впрочем, Одинцов скоро прогнал мысли про Бориса. Так или иначе в ближайшие дни всё выяснится, а пока надо было думать о безопасности своей команды. Ева последнее время всё чаще капризничает. Мунин, того гляди, сболтнёт что-нибудь лишнее учёным во время лекции – или этой расписной девчонке из музея… За обоими нужен глаз да глаз!
После завтрака компаньоны вернулись к музею и с первыми посетителями вошли внутрь. Администратор встретил их в прохладном фойе. Он тоже обращался в основном к Мунину, признавая в нём коллегу.
– Директор хотел бы сам провести для вас экскурсию. Но мы ждём его несколько позже. А пока, вероятно, вам будет интересно познакомиться с особенной экспозицией, которая составляет гордость музея. Наша сотрудница вас проводит.
По вызову администратора, цокая невысокими каблуками лёгких туфель, к троице вышла девушка в строгом брючном костюме. Лишь по стрижке и пирсингу можно было узнать в экскурсоводе Клару. Ева профессиональным взглядом оценила её точёную фигуру, а Одинцов подмигнул зардевшемуся Мунину:
– Смотри-ка ты… Везёт же людям!
38. Про игру света и мысли
Экспозиция занимала просторный подвал музея, разделённый на залы. Серые каменные плиты пола напоминали о Кёльнском соборе, но никаких украшений здесь не было. Стены розовели кирпичом старинной кладки, а побелка зрительно увеличивала небольшую высоту сводчатого потолка.
В освещении тоже царил минимализм. Источниками света на выставке служили сами стеклянные колпаки-витрины, равномерно расставленные в трёх шагах друг от друга на узких высоких постаментах. Каждая витрина заключала в себе один экспонат, который можно было осмотреть с разных сторон.
Сквозь ближайший ко входу прозрачный колпак на гостей бесстрастно глядела царица Нефертити. Знаменитая скульптура напомнила Одинцову времена, когда в интеллигентных ленинградских домах было модно иметь крашеный бюстик прекрасной египтянки в комплекте с портретом Хемингуэя. Вдобавок её профиль он только что видел в мини-отеле Рихтера. Одинцов успел подумать, что оригинал намного выигрывает у любой копии, когда Клара сказала:
– Конечно, вы понимаете, что это не оригинал. Настоящий бюст хранится в Берлине. И всё же наш экспонат не хуже, а кое в чём даже лучше оригинала.
– В чём же? – с недоумением спросил Мунин.
– Он идеально точный и вечный, – ответила девушка.
Экспонаты выставки были голограммами самых известных произведений искусства древности, разбросанных по музеям всего мира.
Одинцов с Муниным прильнули к стеклу, разглядывая прекрасную египтянку. Местами на её лице из-под оцарапанной краски телесного цвета виднелось белое гипсовое покрытие. Сколы на кончиках ушей обнажали известняк, из которого мастер Тутмос ваял портрет царицы. Казалось, можно протянуть руку и ощупать каждую щербинку, настолько натуральным выглядело изображение. Мозг отказывался верить, что полуметровый бюст за стеклом – всего лишь игра света.
Витрины своим видом напоминали аквариумы с рыбой из рассказа Евы о холономной теории. Слово за слово, в самолёте до Франкфурта ей пришлось объяснять компаньонам, что такое голограмма.
– Если вы бросаете камень в воду, от него кругами расходятся волны, – говорила Ева. – Если рядом бросить второй камень, от него тоже пойдут круги. При встрече волн произойдёт интерференция: вершины и впадины где-то друг друга погасят, а где-то, наоборот, увеличат. Эту картину называют пáттерном…
Любые волны при наложении создают паттерн, говорила Ева, в том числе волны света. А самый чистый свет – лазерный: это как будто идеальный камешек в идеальном пруду.
Чтобы создать голограмму, два луча от лазера направляют на предмет и на зеркало. Лучи отражаются. Отражение от предмета называется предметной волной, отражение от зеркала – опорной. Две отражённых волны накладываются друг на друга и возникает паттерн. Его сохраняют на фотоплёнке.
Снимок паттерна – это комбинация вершин и впадин, как у кругов на воде. Для человеческого глаза – бессмысленное чередование микроскопических пятен и полосок. Но если паттерн осветить опорной волной, мгновенно восстановится предметная волна. Над плоской плёнкой возникнет объёмное изображение предмета, которое в мельчайших подробностях соответствует оригиналу. Его можно разглядывать с разных сторон. Мозг воспринимает голографическую картину как трёхмерную реальность, хотя руками предмет не потрогаешь, поскольку невозможно потрогать свет.
– Это просто, – говорила Ева. – Что делает телевизионная камера, которая снимает рыбу в аквариуме? Она переводит визуальный образ в электромагнитные волны. А телевизор воспринимает эти волны и переводит обратно в образ рыбы. На экране вы видите не саму рыбу, а изображение, и не задумываетесь о том, как оно создано.
– Пощади, – взмолился Одинцов. – К чему вообще это всё? Ты же про теорию Бома рассказывала. Плазма, электроны, которые движутся хаотично, а на самом деле не хаотично… Я за тобой не успеваю.
Ева глянула на него строго:
– Терпи! Бом совершил революцию. До него учёные считали, что Вселенная – это машина космических размеров. Пространство, пронизанное полями и заполненное мельчайшими частицами. Частицы друг с другом взаимодействуют, как детали механизма, но каждая существует самостоятельно. Человеческий организм тоже представляли в виде машины. Если изменить одну деталь, механизм заработает по-новому, но другие детали останутся прежними. Например, у организма возникли новые свойства – значит, изменения произошли в молекуле ДНК…
– А разве не так? – удивился Мунин.
– Не совсем, – сказала Ева. – Знаешь песню «Пинк Флойд»? Про людей, которые одинаковые, как кирпичи в стене… Учёные разложили мир на одинаковые кирпичи. Изучали организм, дошли до клетки, начали её описывать, а дальше идти некуда. Тупик.
– Почему? – вскинул брови Одинцов, и Ева усмехнулась:
– Потому что если разрéзать великую картину на миллион кусочков и в самых мелких деталях описать один кусочек, такое описание не даст ни малейшего представления о шедевре в целом.
По словам Евы, учёные век за веком изучали всё более мелкие кирпичики мироздания. Дэвид Бом пошёл в обратном направлении. Он заявил, что нет смысла говорить об отдельной частице. Это именно часть целого: частица не существует сама по себе. А метафорой, удобным аналогом устройства Вселенной для Бома оказалась голограмма…
