Рядом с креслом Лизы, на плетеном столике — клетка с попугаем Полли. Том купил его у какого-то моряка. Попугай стар, — по словам продавца, ему пятьдесят лет, и за свою грешную жизнь в кубрике он нахватался соленых матросских словечек. Как ни старалась Лиза, а не в силах оказалась обучить Полли псалмам взамен сочных словес попугаевой молодости.
Наклонив голову набок, Полли поизучал Адама, аккуратно почесал коготком себе перья у клюва.
— Отчаливай, подонок, — произнес он равнодушно.
Лиза нахмурилась.
— Полли, — одернула она попугая. — Ты невежлив.
— Сукин сын! — не унимался Полли.
Лиза сделала вид, что не слышит. Протянула Адаму свою крохотную ручку.
— Рада вас видеть, мистер Траск. Садитесь, пожалуйста.
— Я проходил тут мимо, и захотелось выразить соболезнование.
— Мы получили ваши цветы. — Каждый букет помнит Лиза, а ведь столько уже времени прошло с похорон. Адам послал тогда красивый венок иммортелей.
— Трудно вам, должно быть, перестроить свою жизнь…
Глаза у Лизы налились слезами, но она тотчас же строго сжала губки, превозмогая слабость.
— Не хочу бередить ваше горе, — говорил Адам. — Но, признаться, не хватает мне Сэмюэла.
Лиза отвернулась, спросила:
— Как дела у вас на ранчо?
— Нынешний год хорошо. Много дождей. Травы стоят уже высокие.
— Том мне писал, — сказала Лиза.
— Заткни пасть, — сказал попугай, и Лиза нахмурила на него брови, как, бывало, на ребенка-неслуха.
— Вы в Салинасе по делу, мистер Траск?
— Да.
— Он сел на плетеный стул, и стул скрипнул под его тяжестью. — Хочу переселиться сюда. Думается, мальчикам здесь будет лучше. Им на ранчо скучно.
— Мы никогда на ранчо не скучали, — сурово сказала Лиза.
— Здесь, подумалось мне, школы лучше. Близнецы мои здесь большему научатся.
— Моя дочь Оливия работала учительницей в Пичтри, в Плито и в Биг-Сер, — возразила Лиза тоном, говорившим ясней ясного, что искать каких-то лучших школ, чем эти, бессмысленно. Адам потеплел сердцем при виде такой железкой верности родному гнезду.
— Да просто мне подумалось, — проговорил он.
— Сельские дети крепче и успешливей, — молвила она непререкаемо, готовая подкрепить этот закон примером собственных сыновей. И, сосредоточась затем на Адаме: — Присматриваете, значит, дом в Салинасе?
— Пожалуй, что так.
— Сходите к моей дочке Десси. Она хочет вернуться на ранчо, к Тому. У нее славный домик тут на проспекте, рядом с булочной Рейно.
— Обязательно схожу, — сказал Адам. — Ну, мне пора. Я рад, что вам здесь хорошо.
— Спасибо, — сказала она. — Да, мне здесь уютно.
Адам шел уже к двери, когда она спросила:
— Мистер Траск, а вам случается видеться с моим сыном Томом?
— Да нет, не случается. Я ведь сижу сиднем на ранчо.
— Вы бы съездили, проведали его, — сказала она торопливо. — Мне кажется, он скучает там один. — И смолкла, точно ужаснувшись своей несдержанности.
— Съезжу. Непременно съезжу. До свиданья, мэм.
Закрывая дверь, он услышал голос попугая: «Заткнись, падаль». И голос Лизы; «Полли, если не перестанешь сквернословить, я задам тебе трепку».
Не беспокоя Оливию, Адам вышел на вечерний тротуар, направился к Главной улице. Рядом с французской булочной Рейно, за деревьями садика, он увидел дом Десси. Двор так зарос высокой бирючиной, что дом почти скрыт от прохожих. Аккуратная табличка пришуруплена к калитке: «Десси Гамильтон, дамское платье».
На углу Главной и Центрального — «Мясные деликатесы Сан-Франциско», окнами и на улицу, и на проспект. Адам завернул туда поесть. За угловым столиком — Уилл Гамильтон, расправляется с отбивной.
— Садитесь ко мне, — пригласил он Адама. — По делам приехали?
— Да, — сказал Адам. — И матушку вашу навестил.
Уилл положил вилку, сказал:
— Я всего на часок. Не зашел к ней, чтоб не волновать. А сестра моя, Оливия, подняла бы переполох в доме, закатила бы мне грандиозный обед. Просто не хочу их беспокоить. И притом мне надо сейчас же обратно. Закажите отбивную. Они здесь хорошие. Ну, как, на ваш взгляд, мама?
— Очень стойкая она женщина, — сказал Адам. Я чем дальше, тем сильнее восхищаюсь ею.
— Это верно, стойкая. Как она сумела выстоять со всеми нами и с отцом, не знаю.
— Отбивную, зажарить средне, — сказал Адам официанту.
— С картофелем?
— Нет… Или ладно, поджарьте ломтиками… Вашу матушку беспокоит Том. У него все в порядке?
Уилл обрезал оторочку жира, сдвинул ножом на край тарелки.
— Мать не зря беспокоится, — сказал Уилл. — Что-то с ним неладно. Супится, как надгробный памятник.
— У него была крепкая связь с отцом.
— Слишком уж крепкая, — сказал Уилл. — Сверх всякой меры. Никак не может Том обрезать эту пуповину. В некоторых отношениях он как большой младенец.
— Я съезжу, проведаю его. Ваша матушка говорит, что Десси собирается переселиться к нему, на родное ранчо.
Уилл положил нож и вилку на скатерть и воззрился на Адама.
— Не может быть, — сказал он. — Я этого не допущу.
— А почему?
Но Уилл уже спохватился, сказал сдержанно:
— У нее здесь процветающее дело. Она прилично зарабатывает. Как же можно вот так все бросить.
Взяв снова нож и вилку, он отрезал кусок от оставшегося жира и положил себе в рот.
— Я еду восьмичасовым, — сказал Адам.
— Я тоже, — коротко сказал Уилл. Он сделался неразговорчив.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
1
Десси была любимица семьи. Любили у Гамильтонов и хорошенькую Молли, и упряменькую Оливию, и задумчивую Уну, но любимицей всех была Десси. Глаза ее блестели, смех был заразителен, как ветряная оспа; веселость ее радужно расцвечивала день и передавалась людям, и они уходили от нее веселые.
Изображу это так. Живет в Салинасе на Церковной улице, в доме 122, миссис Моррисон, у нее трое детей и муж Кларенс, владелец магазина тканей и одежды. Вот утром за столом Агнесса Моррисон объявляет: «После обеда я иду к Десси Гамильтон на примерку».
Услышав это, дети радостно колотят медными мысками ботинок по ножкам стола, так что детей приходится утихомиривать. А мистер Моррисон уходит в магазин, бодро потирая руки и надеясь, что сегодня заглянет к нему какой-нибудь заезжий комми. И если коммивояжер заглядывает, то получает солидный заказ. И для детей, и для мистера Моррисона весь этот день озарен радостью, а почему — они, возможно, уж и не помнят.
