В три тридцать Кейт уже поднималась по лестнице в доме, где находились «Товары для земледельцев», и входила в приемную доктора Розена. После врачебного кабинета она заглядывала в кондитерскую к Беллу и покупала двухфунтовую коробку шоколадных конфет-ассорти. От Белла она шла до Кастровилльской улицы и по ней домой. Она никогда не меняла путь и пункты следования.
Во внешности и наряде Кейт не было решительно ничего необычного. Она одевалась точно так же, как одевались все остальные зажиточные и благочинные салинасские дамы, отправляющиеся по понедельникам за покупками. Единственное, что отличало ее — это перчатки, — перчаток у нас в городе, как правило, не носили. Ее руки в перчатках выглядели пухлыми, даже распухшими.
Когда Кейт шла по улице, казалось, будто она заключена в стеклянный футляр. Она ни с кем не заговаривала и словно бы никого не замечала. По временам оборачивался какой-нибудь мужчина и смотрел ей вслед, потом, как бы опомнившись, спешил по своим делам дальше. Большей же частью она скользила мимо прохожих, точно невидимка. В течение нескольких недель, стараясь ничем не привлечь ее внимания, Кейл преследовал мать. При ходьбе она смотрела прямо перед собой, и поэтому он был убежден, что она ничего не видит. Когда Кейт входила к себе в палисадник, он с безразличным видом шествовал мимо, а потом другой дорогой шел домой. Кейл не спрашивал себя, зачем он следит за ней. Ему просто хотелось узнать про нее все до конца.
Шла восьмая неделя. Кейт по обыкновению завершила свой обход и скрылась в заросшем палисаднике. Кейл выждал минуту и зашагал мимо покосившейся калитки. Кейт спокойно окликнула его из-за высокого развесистого куста бирючины:
— Эй, ты зачем ходишь за мной?
Кейл замер, едва дыша. Время словно остановилось. И тут же по старой, выработанной еще в детстве привычке он принялся усиленно подмечать и перебирать всякие пустяки, не имеющие касательства к неудобному положению, в каком он очутился. Краем глаза Кейл видел, как шевельнулись молодые листочки на кустарнике под налетевшим с юга ветерком. Потом он заметил грязную слякотную дорожку, истоптанную до черного месива, и ноги, отступившие к самому ее краю, чтобы не запачкать туфли. Он слышал, как поодаль с сухим отрывистым шипением выпускает пар маневровый паровозик, и чувствовал холодок на щеках, покрытых пробивающимся пушком. И все это время он в упор глядел на Кейт, и она тоже не сводила с него взгляд. По постановке и цвету глаз, по окраске волос и даже по манере приподнимать плечи, словно слегка пожимая ими, Кейл видел, как похож на мать Арон. Сам он плохо знал собственную внешность и потому не узнал в ее лице свой рот, мелкие зубы, широкие скулы. Так они и стояли друг перед другом, подросток и женщина, пока очередной порыв ветра не вывел их из неподвижности.
— Ты уже который раз ходишь за мной, — сказала Кейт. — Чего тебе от меня нужно?
— Ничего не нужно, — ответил Кейл, опуская голову.
— Кто тебя подучил подглядывать за мной?
— Никто… мэм.
— Не хочешь, значит, признаться?
Кейл вдруг с изумлением услышал, что он заговорил. Слова вырвались сами, помимо его воли:
— Вы моя мать, и я хотел посмотреть, какая вы.
Это была чистая правда, и Кейт как обухом по голове стукнуло.
— Что? Ничего не пойму. Ты кто?
— Я — Кейл Траск, — сказал он и тут же почувствовал, что чаша весов качнулась в его сторону. Хотя она и виду не подала, Кейл понял, что берет верх в поединке, а мать вынуждена защищаться.
Она пристально вглядывалась в подростка, изучая каждую его черточку. Полузабытое лицо Карла вдруг встало перед ее внутренним взором. «Ну-ка, пойдем!» — кинула она, повернулась и осторожно, чтобы не угодить в грязь, пошла по краю дорожки.
Поколебавшись секунду, Кейл последовал за ней и взошел по ступеням. Он хорошо помнил темное зальце, но дальше не был. Кейт повела его коридором к себе. Проходя мимо кухни, она крикнула в открытую дверь: «Чаю, две чашки!»
В комнате Кейт, казалось, совсем забыла про него. Не снимая перчаток, дергая за рукава непослушными пальцами, она сняла пальто. Потом подошла к двери, прорубленной в дальней стене, вдоль которой стояла ее кровать, и скрылась в пристройке.
— Иди сюда! — позвала она. — И захвати стул.
Кейл очутился в какой-то каморе без окон, с голыми темно-серыми стенами. Пол устилал пушистый ковер, тоже серый. Из мебели тут стояло только огромное кресло с множеством серых шелковых подушек, небольшой стол с наклонной крышкой и напольная лампа с низким абажуром. По-прежнему не снимая перчаток, Кейт неловко, словно у нее была искусственная рука, зажала шнурок глубоко между большим и указательным пальцами и зажгла лампу.
— Закрой дверь! — приказала Кейт.
Лампа бросала яркий кружок света на стол, но остальная комната едва освещалась. Серые стены словно поглощали свет. Кейт долго устраивалась в кресле среди подушек, потом начала осторожно стягивать перчатки. Пальцы на обеих руках у нее были забинтованы.
— Чего уставился! Артрит это, — зло бросила она. Хочется взглянуть, да? — Она размотала пропитавшуюся мазью повязку и поднесла скрюченный указательный палец к свету. — Вот, полюбуйся! Это и есть артрит. — Она тихонько застонала, бережно обматывая палец бинтом. — Боже мой, до чего болят в перчатках! — вырвалось у нее. Садись, чего стоишь.
Кейл присел на краешек стула.
— Смотри, у тебя, наверное, тоже артрит будет, сказала Кейт. — У моей двоюродной бабки был и у матери начинался… — Она осеклась. В комнате воцарилась мертвая тишина. Потом в дверь тихонько постучали.
— Это ты, Джо? — отозвалась она. — Оставь поднос. Ты что, оглох?
Из-за двери что-то промычали. Ровным голосом Кейт отдавала распоряжения:
— В гостиной намусорили, подмети. Анна опять не прибрала у себя в комнате. Предупреди ее еще раз, скажи, что это последний. Ева чересчур умничала вчера вечером. Впрочем, я сама с ней поговорю… Да, вот еще что, Джо. Скажи поварихе, если она опять приготовит на этой неделе морковь, пусть собирает вещи. Ты меня слышишь? Мычание из-за двери повторилось.
— Все, иди! — приказала она. — Хуже свиней! — в сердцах вырвалось у нее. — Дай им волю, как в хлеву будут жить… Принеси-ка поднос из той комнаты.
Когда Кейл открыл дверь, в спальне уже никого не было. Он принес поднос и осторожно поставил его на крышку стола. Поднос был большой, серебряный, на нем стояли оловянный чайник, две чашки тонкого, как бумажный листок, фарфора, сливки и открытая коробка шоколадных конфет.
— Налей чаю, — сказала Кейт. — У меня руки болят. Она сунула в рот конфету. — Удивляешься, что я в этой комнатенке устроилась? — продолжала она, проглотив конфету. — Мне от света глаза режет. А здесь я отдыхаю. Заметив, что Кейл украдкой посмотрел на ее глаза, повторила тоном, не терпящим возражения: — Мне от света глаза режет… Ты что не пьешь? — спросила она бесцеремонно. — Не хочешь?
