Арон снимал комнату в Пало-Альто, и каждый день ему приходилось идти целую милю пешком до университетского городка и потом столько же обратно. Его не оставляло чувство покинутости. До приезда сюда университет виделся ему в какой-то прекрасной туманной дымке. Он не задумывался, как возникла в его сознании эта картина, но представлял себе юношей с чистым взором и целомудренных дев, все они в студенческих мантиях и собираются вечерами — там всегда вечер — на вершине лесистого холма у белоснежного храма, у них сияющие, одухотворенные лица, и голоса сливаются в сладкозвучном хоре. Арон не знал, откуда он почерпнул этот образ университетской жизни, может быть, из иллюстраций Доре к дантову «Аду», на которых красуются тучи лучезарных серафимов. Университет, основанный Лиландом Станфордом, был совершенно не похож на выдуманные Ароном картинки. Правильный квадрат, образованный строениями из красного песчаника и поставленный в чистом поле; церковь с итальянской мозаикой по фронтону; аудитории, обшитые лакированными панелями из сосны; возвышение и распад студенческих братств, которые словно отражали извечную вражду и междоусобицы соседних народов. А осиянные серафимы оказались всего лишь парнями в замызганных вельветовых штанах — одни ошалели от зубрежки, другие успешно осваивали пороки отцов.
Раньше Арон не задумывался, что у него есть дом, но теперь безумно тосковал по дому. У него не возникало никакого желания узнать свое окружение, тем более войти в него. После всех его мечтаний беготня, гвалт и сальные шуточки студиозов приводили его в ужас. Из просторного дортуара при колледже он переселился в убогую меблирашку и там принялся выстраивать и украшать новую мечту, которая только-только появилась на свет. Отсидев положенные лекционные часы, он спешил в свое новое, неприступное убежище, и, выбросив из головы университетскую суетню, радостно погружался в нахлынувшие воспоминания. Дом, стоявший рядом с пекарней и булочной Рейно, становился близким и дорогим, и в том доме — Ли, лучший на свете наставник и старший товарищ, отец — невозмутимое, надежное божество и брат — умница и заводила, и есть еще Абра… из Абры он вообще сотворил бесплотный, беспорочный образ — и влюбился в него по уши. Поздно вечером, покончив с занятиями, он принимался за очередное еженощное послание к ней — так же, как иные регулярно принимают ароматическую ванну. И чем чище, прекрасней и лучезарней становилась Абра, тем большую радость извлекал он из мысли о собственной греховности. Он лихорадочно изливал на бумаге ликующее самоуничижение и потом ложился в постель такой же очищенный и опустошенный, как после совокупления с женщиной. Он тщательно описывал малейший дурной помысел и тут же каялся в нем. В результате его любовные письма переполнялись желанием, и Абре было не по себе от их высокопарного штиля. Откуда ей было знать, что его состояние — это довольно-таки обычная форма созревания полового чувства.
Он совершил ошибку. Он признает это, но исправить ее пока не может. Значит, так и договоримся: на День благодарения — домой, а там будет видно. Может быть, он вообще бросит университет. Арон вспомнил, что однажды Абра высказала пожелание жить с ним на ферме, и эта идея завладела его воображением. Он вспоминал высоченные дубы, чистый животворный воздух, свежий, напоенный полынью ветер с гор, играющий пожелтевшей листвой. Ему казалось, что он видит Абру: она стоит под деревом, ждет — когда он придет с поля. Спускается вечер. Так они и будут жить, отдыхая после дневных трудов, честно, чисто, в мире с соседями, отгороженные от них неглубоким овражком. Там он укроется от грязи, укроется под покровом вечера.
ГЛАВА СОРОК ВОСЬМАЯ
1
В конце ноября умерла Негра. Согласно воле покойной хоронили ее просто, безо всякой пышности. Гроб из черного дерева и с серебряными ручками был с утра выставлен в часовне Мюллера. Худое строгое лицо усопшей казалось еще строже и аскетичнее от мигания больших свечек по четырем углам гроба.
Муж Негры, маленький, щуплый чернокожий, сидел, сгорбившись, у изголовья гроба, справа, пребывая в такой же неподвижности, как и она сама. Не было ни цветов, ни панихиды, ни молитвы, ни проявлений печали. Но весь день к часовне тянулась пестрая вереница горожан, они на цыпочках переступали порог, заглядывали внутрь и молча шли прочь. Кого там только не было! Адвокаты и работники, чиновники и банковские кассиры, в большинстве своем люди пожилые. Девушки Негры тоже пришли, они по одной заходили внутрь последний раз взглянуть на хозяйку и понабраться у нее чинности и везения.
Из Салинаса ушла целая часть городской жизни — темная роковая сила пола, такая же неотвратимая и горестная, как смерть. Все так же потом ходил ходуном от рева граммофона, топота и гогота бордель развеселой Дженни. Все так же заходились потом в порочном экстазе мужчины в комнатах Кейт и уходили оттуда опустошенные, ослабевшие и как бы даже напуганные тем, что с ними произошло. Но строгое таинство слияния тел, напоминавшее шаманское жертвоприношение, ушло из города навсегда.
Согласно завещанию похоронная процессия состояла из катафалка и легкового автомобиля, где на заднем сиденье забился в угол низкорослый, щуплый негр. День выдался серенький. С помощью жирно смазанной бесшумной лебедки могильщики опустили гроб в яму, катафалк уехал, и супруг, взяв в руки новенькую лопату, принялся забрасывать могилу землей, а до служителя, который поодаль полол сухие сорняки, ветерок доносил негромкий плач.
Джо Валери и Боров Биверс потягивали в «Сове» пиво, но тоже пошли последний раз взглянуть на Негру. Боров смылся пораньше, так как ему надо было поспеть на аукцион в Нативидаде, чтобы закупить несколько голов беломордой керефордской породы для стада Тавернетти.
Выйдя из часовни, Джо столкнулся с Элфом Никельсоном, тем самым тронутым Элфом Никельсоном, который каким-то образом сохранился с незапамятных и невозвратимых времен. Элф был мастер на все руки: плотник, жестянщик, кузнец, монтер, штукатур, точильщик, сапожник. Элф умел делать что угодно, кроме как зарабатывать деньги, хотя и вкалывал от зари до зари. Он знал все и вся, начиная чуть ли не с сотворения мира.
В былые времена, когда Элф был еще на коне, самыми желанными и полезными гостями в любом доме были белошвейки и мастеровые. Именно они подхватывали городские слухи, и именно от них шла молва. Элф мог рассказать о каждом, кто жил на Главной улице. Жадный до новостей, он был неистощимый сплетник, язва и злослов, хотя зла ни к кому не питал.
Элф глянул на Джо, словно бы припоминая что-то.
— Постой, постой, сказал он. — А ведь я тебя, кажется, знаю.
Джо бочком от него. Он терпеть не мог людей, которые его знают.
— Ну да, точно! Ты у Кейт служишь, верно?
У Джо камень с души свалился. А он-то подумал, что Элф о его прошлом прослышал.
— Верно, — отозвался Джо коротко.
— У меня память на лица знаешь какая, — сказал Элф. — Я тебя видел, когда эту дурацкую пристройку ей к дому ставил. На кой дьявол она ей? Даже окно делать не велела.
— Захотела, чтоб света поменьше, — объяснил Джо. Глаза у нее болят.
