— Наверное, есть, — ответил Кейл.
— Я не знаю, — сказала Абра.
Ли покачал головой.
— Но это обманчивое чувство и куцая мысль. Быть может… — он вдруг умолк.
— Что — быть может? — спросил Кейл, чувствуя, как внутри него разливается теплота.
— Быть может, мы когда-нибудь поймем, что каждый человек без исключения в каждом поколении проходит передел. Разве у мастера, пусть даже в глубокой старости, пропадает желание сделать, например, прекрасный сосуд — тонкий, прозрачный, прочный? — Ли поднял чашку к свету. — Как эта чашка! Чтобы не было никаких примесей, чтобы получился самый лучший и самый чистый спек — надо много огня. И тогда происходит одно из двух: либо пережег, и тогда выгарок, пустая порода, либо… либо то, к чему никто и никогда не перестанет стремиться, — совершенство. — Ли допил до конца свою чашку и сказал громко: — Кейл, как ты думаешь: то, что нас создало… что бы это ни было… неужели оно бросит начатое дело?
— Не знаю, ничего не знаю, — промолвил Кейл.
В гостиной послышались тяжелые шаги сиделки. Она влетела в кухню и смерила оценивающим взглядом Абру, которая сидела, подперев ладонями лицо.
— Где у вас тут графин? Мы пить захотели. Налейте кипяченой водички, пусть под рукой будет. Мы через рот начали дышать, — сообщила она.
— Он проснулся? — спросил Ли. — А графин, вот он.
— Проснулся и теперь отдохнувший. Я лицо ему протерла и волосы причесала. Хороший больной, спокойный. Он даже улыбнуться мне попробовал.
Ли встал.
— Кейл, пойдем к нему. И ты тоже, Абра. Надо, чтобы вы вместе.
Наполнив над раковиной графин водой, сиделка кинулась вперед.
Когда они по одному вошли в комнату, Адам лежал высоко в подушках. Бледные руки его покойно лежали по бокам, ладонями книзу, и кожа на пясти разгладилась. Черты воскового лица заострились еще больше. Редкое дыхание пробивалось сквозь полуоткрытые бескровные губы. В голубых глазах отражался тусклый свет ночника над головой.
Ли, Кейл и Абра остановились у изножья кровати. Адам медленно переводил взгляд с одного на другого, и губы его слегка шевелились, словно он хотел поздороваться с ними.
— Вы только посмотрите, разве мы не замечательно выглядим? — пропела сиделка. — За него хоть замуж иди, такой красавчик.
— Перестаньте! — поморщился Ли.
— Нечего беспокоить моего больного.
— Пожалуйста, уйдите отсюда, — сказал он.
— Я расскажу доктору…
Ли решительно повернулся.
— Сейчас же выйдите из комнаты и закройте дверь! Можете даже жалобу доктору подать.
— Я не привыкла, чтобы надо мной китаезы командовали!
— Уйдите и закройте дверь, — вмешался Кейл.
Сиделка хлопнула дверью, хотя не слишком громко, словно затем, чтобы сказать: она этого так не оставит. Адам моргнул при стуке.
Ли подошел поближе и позвал:
— Адам!
Широко раскрытые голубые глаза задвигались, отозвались на голос и, наконец, замерли, уставившись в блестящие карие глаза Ли.
— Адам, я не знаю, хорошо ли ты меня слышишь и все ли понимаешь. Когда у тебя занемела рука и глаза плохо видели, я постарался как можно больше разузнать про твою болезнь. Но есть вещи, о которых можешь знать один ты. Глаза у тебя останавливаются, но очень может быть, что ум такой же живой и острый. А может быть, твой рассудок сейчас как в дурмане, и ты, словно новорожденный, различаешь только свет и движение.
У тебя поврежден мозг, вероятно, ты уже не тот, кем был раньше. Кто-то совсем другой. Что если твое великодушие перешло в своеволие, а строгая порядочность выродилась в прихоть и каприз? Кроме тебя, на эти вопросы не ответит никто. Адам, ты меня слышишь?
Веки у лежащего дрогнули, опустились, потом поднялись снова.
— Спасибо, Адам. Я вижу, тебе тяжело, очень тяжело. Но я хочу попросить тебя сделать еще одно усилие. Вот твой сын Кейлеб… твой единственный сын. Посмотри на него!
Бледно-голубые глаза обвели комнату и остановились на лице Кейла. Пересохшие губы у того задергались, но он не проронил ни звука.
Тишину опять прорезал голос Ли.
— Адам, я не знаю, сколько ты проживешь. Может быть, очень долго, а, может, каких-нибудь полчаса. Но твой сын — он будет жить. Он возьмет себе жену, и у него родятся дети. Они — единственное, что останется после тебя, — Ли пальцами вытер слезы на глазах. — Адам, он думал, что ты отвернулся от него, и в минуту обиды и недовольства натворил дел. Из-за этого погиб Арон, его брат и твой сын.
— Ли, не надо… — умоляюще выдавил Кейл.
— Нет, надо! — возразил Ли. — Надо, даже если это будет стоить ему жизни. А у меня как-никак есть выбор, — произнес он печально и процитировал: «Коль будет суд, меня судите». — Он распрямился и сказал твердо: — Твоему сыну на роду написано нести груз вины… да, на роду написано… Груз почти непосильный, самому ему не справиться. Не отвергай его из-за этого, Адам. Не губи своего сына.
Ли дышал тяжело, со свистом.
— Адам, дай ему отцовское благословение. Не оставляй его одного, пожалуйста, Адам, ты меня слышишь? Благослови Кейла!
В глазах Адама на мгновение вспыхнул какой-то необыкновенный яркий свет, потом он прикрыл веки. На лбу у него собрались морщины.
— Ты должен помочь ему, слышишь, Адам! Дай ему возможность еще раз испытать себя. Дай ему свободу. Это единственное, что отличает нас от животных. Сними с него этот груз! Благослови же его!
Адам весь напрягся, стараясь собрать последние силы, даже кровать, казалось, качнулась под ним, дыхание сделалось частым, прерывистым, и вдруг медленно, с трудом он приподнял правую руку, приподнял совсем немного и тут же уронил ее обратно.
Лицо у Ли разом словно бы постарело. Он нагнулся, краем простыни вытер Адаму лоб и, глядя на его закрытые глаза, тихо произнес:
— Спасибо, Адам… Спасибо тебе, друг мой! Ты больше не можешь говорить, да? И все-таки попробуй… Скажи хоть его имя.
Адам устало и безнадежно поднял глаза. Рот у него беззвучно приоткрылся раз, другой… Вдруг он шумно втянул в себя воздух, и тут же задрожавшие губы выдохнули:
— Тимшел!
Потом он закрыл глаза и заснул вечным сном, а слово как будто осталось.
ИСТОРИКО-ЛИТЕРАТУРНАЯ СПРАВКА
В начале ноября 1951 года рукопись романа «На восток от Эдема» была отослана издателям. «Неделю тому назад закончил мою книгу, — писал Стейнбек 16 ноября 1951 года в письме художнику Бо Бескову. — Немногим меньше тысячи страниц… Самая длинная и, безусловно, самая тяжелая из всех работ, что я создал. Сейчас вношу исправления и кое-что переписываю, на это уйдет все время до Рождества. Как бы там ни было, работа закончена, но облегчения это не принесло. Мне не хватает ее. Нельзя так долго и так органично быть связанным с чем-то и не испытывать чувства потери, когда оно исчезает… В эту только что законченную книгу я вместил все, о чем я хотел написать всю жизнь. Для меня эта книга с большой буквы. И если она не удалась, значит, все это время я обманывал сам себя… Я всегда ожидал, когда же я, наконец, напишу эту книгу».
