— Вот услыхала бы тебя Фей, — сказала Алиса.
— Ни хрена, — сказала Грейс. — Она и не такие слова знает.
— Но не любит, чтобы мы их говорили.
— Я хочу вам рассказать, что случилось, — терпеливо продолжала Кейт. Мы сегодня вечером пили у нее чай, и с ней вдруг обморок. Ей непременно надо доктора.
— Я заметила у ней этот румянец, — повторила Этель. — А часы врут; только не помню, отстают или спешат.
— Идите все спать, — сказала Кейт. — Я запру.
Девушки ушли, а Кейт переоделась у себя в красивенькое новое ситцевое платье, в котором она казалась совсем девочкой. Расчесала волосы, заплела в толстую косу, повязала белый бантик на конце, закинула за спину. Надушила щеки туалетной флоридской водой. Чуть поколебавшись, достала из комода, из верхнего ящика, золотые часики-медальон с булавкой в виде геральдической лилии. И вышла, завернув их в один из своих батистовых платочков.
В коридоре была темень, но из-под двери Фей пробивался свет полоской. Кейт тихо постучалась.
— Кто там? — произнесла Фей.
— Это я, Кейт.
— Не входи еще. Побудь за дверью. Я скажу, когда войти.
Кейт слышен был какой-то шорох, шарканье. Но вот Фей позвала:
— Теперь можно. Входи.
Комната разукрашена. По углам с бамбуковых жердей свисают японские фонарики со свечками, и красная жатая бумага пущена фестончато от центра потолка к углам комнаты, обращая ее как бы в шатер. На столе, в окружении подсвечников, большой белый торт и коробка с шоколадными конфетами, а рядом двухлитровая бутылка шампанского выглядывает из колотого льда. На Фей ее лучшее кружевное платье, и глаза блестят от душевного волнения.
— О боже! — воскликнула Кейт. Закрыла дверь. — Здесь у тебя прямо праздник.
— Да, праздник. В честь моей дорогой дочери.
— Но у меня же не день рождения.
— А может быть, в каком-то смысле и день рождения, — сказала Фей.
— Не понимаю. А я тебе подарок принесла. — И положила свернутый платок на колени Фей. — Разверни, но осторожно.
Фей подняла часики за цепочку.
— Ах, моя детка, моя душенька! Но ты с ума сошла. Я не могу их принять.
Фей полюбовалась циферблатом, открыв крышечку, затем ногтем отколупнула заднюю, прочла выгравированную надпись: «Горячо любимой К. от А.».
— Это часики моей покойной матери, — сказала тихо Кейт. — Я дарю их моей новой маме.
— Деточка моя! Деточка моя!
— Моя мама порадовалась бы.
— Но праздник-то сегодня твой. И подарок принимать надо тебе — дорогой моей дочке. Только я его преподнесу торжественно. Ну-ка, откупори бутылку и налей фужеры, а я нарежу торт. Пусть будет по-праздничному.
И вот уже все готово. Фей села за стол. Подняла фужер.
— За новообретенную мою дочь — долгой и счастливой тебе жизни! Выпили, и Кейт провозгласила: — За тебя, мою маму!
— Ах, не доводи меня до слез — я сейчас заплачу. Там, на комоде, доченька… Принеси шкатулку. Да, вот эту. Поставь на стол. Теперь открой.
В полированной, красного дерева шкатулке лежал свернутый в трубку лист белой бумаги, он был перевязан красной лентой.
— Это что такое? — спросила Кейт. — Мой дар тебе. Разверни.
Кейт осторожно развязала ленту, развернула бумагу. Изящно оттененными буквами там было написано — и аккуратно подписано Фей и засвидетельствовано поваром:
«Всю мою собственность без всякого изъятия завещаю Кейт Олби, ибо считаю ее своей дочерью».
Просто и без околичностей — и никакому крючкотвору не придраться. Кейт трижды перечла, поглядела на дату, всмотрелась в подпись повара. Фей наблюдала, от волнения приоткрыв рот. Губы читающей Кейт шевелились, и у Фей шевелились тоже.
Кейт свернула бумагу, перевязала опять лентой, вложила в шкатулку, закрыла. Посидела молча. Наконец Фей спросила:
— Ты рада?
Буравя взглядом Фей, точно желая проникнуть ей в глаза и глубже — в мозг, — Кейт сказала негромко:
— Я стараюсь не заплакать, мама. Я не знала, что на свете есть такая доброта. Стоит мне не удержать порыв, сказать, что чувствую, прильнуть к тебе — и разревусь до истерики.
Фей даже не предполагала, что получится так волнующе, так насыщенно тихим электричеством. Она проговорила:
— Смешной подарок, правда?
— Смешной? Почему же смешной?
— Ну как же — завещание. Но это не просто завещание. Теперь ты мне дочь по-настоящему, и я скажу тебе все. У меня — у нас с тобой — есть деньги и ценные бумаги на шестьдесят с лишним тысяч долларов. В моем столе записаны банковские сейфы и счета. Заведение в Сакраменто я продала за очень хорошую цену. Что же ты молчишь, детка? Тебя что-то огорчает?
— Завещание — звучит траурно. Точно смертью повеяло.
— Но каждому положено сделать завещание.
— Я знаю, мама, — грустно улыбнулась Кейт. — Мне подумалось — вся твоя родня примчится в гневе, чтобы сделать его недействительным. Нельзя тебе писать такое завещание.
— Так вот что тебя удручает, бедная моя девочка? У меня нет родни. Я не знаю ни о каких родственниках. А если бы где-то и существовали, то как они узнают? Ты думаешь, только у тебя одной есть тайны? Думаешь, я живу здесь под своим настоящим именем?
Кейт слушала, не отрывая от Фей ровного и пристального взгляда.
— Кейт! — воскликнула та. — У нас же праздник! А ты сидишь как на поминках. Не грусти!
Кейт встала, отодвинула в сторонку стол, села на пол. Прилегла щекою на колени к Фей и стала водить тонкими пальцами по золотой нити, плетущей сложный узор из листьев на подоле кружевного платья. И Фей гладила ей лицо, волосы, странные ушки, лоб, доходя осторожно пальцами до самой кромки шрама.
— Никогда еще, мне кажется, я не была так счастлива, — произнесла Кейт.
— Доченька моя. И я, глядя на тебя, тоже счастлива. Как никогда. Теперь я уже не одинока. Теперь мне ничего не страшно.
Кейт ноготками нежно теребила золотую нить. Долго сидели они так в тепле близости; наконец Фей шевельнулась.
— Кейт, — сказала она, — мы совсем забыли. Надо праздновать. Мы забыли про вино. Налей, доченька. Надо же отметить.
— Зачем нам вино, мама, — поежилась Кейт.
— Но почему ж. Вино хорошее. Я люблю немного выпить. Ополоснуть душу от дряни. Разве ты не любишь шампанское, Кейт?
— Да я вообще мало пью. Мне плохо от вина.
— Вздор. Налей, милая.
Кейт встала, налила шампанское в фужеры.
— А теперь пей до дна, — сказала Фей. — Я слежу. Я, старуха, не желаю пить одна, без тебя.
