Оба мальца сидели серьезные, таращились на бороду Сэмюэла, искали глазами Ли. Странная на них была одежда: длинные штанцы, китайские расшитые и отороченные черным курточки — на одном бирюзово-голубая, на другом бледно-розовая. А на головах круглые черные шелковые шапочки с ярко-красной шишечкой на плоском верху.
— Где ты раздобыл эти одежки, Ли? — спросил Сэмюэл.
— Я не раздобывал, — сердито сказал Ли. — У меня хранились. Всю прочую одежду я сшил им из холстины. А в день, когда мальчику дают имя, он должен быть одет красиво.
— Ты, я слышу, распростился со своей ломаной речью?
— И, надеюсь, навсегда, — ответил Ли. — Но, конечно, пользуюсь ею, когда приезжаю в Кинг-Сити.
Он молвил что-то близнецам краткосложно и певуче, и те улыбнулись ему с земли и замахали палочками.
— Я налью вам, — сказал Ли. — У нас тут стояла бутылка.
— Купил ее небось вчера в Кинг-Сити, — сказал Сэмюэл.
Теперь, когда Сэмюэл и Адам сидели вместе за столом и преграды вражды рухнули, Сэмюэлом овладело стеснение. Кулаками вразумить он смог, а как теперь вести речь, затруднялся. «Отвага и упорство дрябнут в человеке, если их не упражнять», — подумал он и усмехнулся мысленно сам над собой.
Посидели, полюбовались на близнецов в их странном цветном одеянии. «Иногда противоборец может помочь лучше друга», — и с этой мыслью Сэмюэл поднял взгляд на Адама.
— Не заговаривается что-то, — сказал он. — Это как не написанное вовремя письмо, которое с каждой проходящей минутой все труднее писать. Может, подсобишь мне?
Адам глянул на него и опять опустил глаза на близнецов.
— У меня в голове гул, — сказал он. — Как под воду звуки доносятся. Надо мне еще пробиться сквозь толщу целого года.
— Может, расскажешь, как все было, и беседа с места стронется.
Адам выпил, плеснул себе еще, поводил-покатал по столу наклоненным стаканом. Янтарное виски, косо поднявшись к краешку стекла и согреваясь, запахло пряно, фруктово.
— Трудно вспоминать, — сказал он. — Не острая боль, а тупая муть. Но нет, и как иглами тоже, бывало, заколет. Ты сказал, в моей колоде не все карты. Я и сам так думаю. Возможно, всех у меня никогда и не будет.
— Это память о ней тебя мучит и наружу просится? Когда человек говорит, что не хочет о чем-то вспоминать, это обычно значит, что он только о том одном и думает.
— Может, и так. Она вся с мутью перемешана, я ничего почти не помню, кроме последнего — как огнем выжженного.
— Это она в тебя выстрелила — так ведь, Адам?
Губы Адама сжались, глаза потемнели.
— Не желаешь — не отвечай, — сказал Сэмюэл.
— Почему ж, отвечу, — сказал Адам. — Да, она.
— Хотела тебя убить?
— Над этим я думаю больше всего. Нет, пожалуй, не хотела. Не сподобила меня такой чести. В ней вовсе не было ненависти или хотя бы горячности. Я научился в армии распознавать. Если хотят убить, то целят в голову, в сердце, в живот. Нет, она знала, куда метила. Я помню, как повела стволом. Мне бы, наверно, не так горько было, если бы она хотела убить. Тут было бы что-то от любви. Но я был ей просто помеха, а не враг.
— Немало ты об этом думал, — сказал Сэмюэл.
— Времени было достаточно. Я вот о чем хочу тебя спросить. Та мерзость заглушила в памяти все предыдущее… Она была очень красивая?
— Для тебя — да. Потому что ты сам создал ее образ. Ты вряд ли хоть раз видел ее настоящую — только этот образ.
— Знать бы, кто она, что она, — задумчиво проговорил Адам. — Раньше мне и любопытно не было — и так было хорошо.
— А теперь любопытно?
Адам опустил глаза.
— Тут не любопытство. Хочется знать, какая в моих сыновьях кровь. Вот вырастут, и я же буду ждать от них чего-то дурного.
— Будешь. Но имей в виду: не кровь их, а твое подозрение может взрастить в них зло. Они будут такими, какими ты их ожидаешь увидеть.
— Но кровь, которая в них…
— Я не слишком верю в кровь, — сказал Сэмюэл. По-моему, когда обнаруживаешь в своих детях зло или добро, все оно самим тобою же посеяно в них уже после рождения на свет.
— Нельзя из свиньи сделать скаковую лошадь.
— Нельзя, — сказал Сэмюэл. — Но можно сделать очень быстроногую свинью.
— Никто из здешних с тобой не согласится. Даже миссис Гамильтон.
— Это верно. Жена-то рьяней всех оспорит; я ей такого и говорить не стану, чтоб не обрушить на себя гром ее несогласия. Она подминает меня во всех спорах, и возражать ей — значит оскорблять ее. Славная она женщина, но обхожденье с ней — целая наука. Вернемся-ка лучше к мальвам.
— Налить тебе еще?
— Налей, спасибо. Имена — это тайна великая. Я так и не пойму, то ли имя приноравливается к ребенку, то ли само меняет этого ребенка. Но в одном можешь быть уверен — если человеку дают кличку, значит, имя выбрали ему не то. Как ты смотришь на обычные имена — Джон, Джеймс — или, скажем, Карл?
Взгляд Адама был обращен на сыновей, и при слове «Карл» показалось ему, что из глаз одного близнеца глянул на него брат. Адам нагнулся ближе к малышам.
— Ты чего? — спросил Сэмюэл.
— Да ведь они несхожи! Они совсем разные! — воскликнул Адам.
— Конечно, разные. Разнояйцевые близнецы.
— Вот этот на моего брата похож. Я только сейчас заметил. А другой — похож он на меня?
— Оба на тебя по-разному похожи. В лице с самого начала заложен весь будущий вид.
— Теперь уж не так бьет в глаза, — сказал Адам. Но на минуту точно брат привиделся.
— Может, вот так и являются призраки, — заметил Сэмюэл.
Ли принес на стол обеденную посуду.
— А у китайцев призраки бывают? — спросил Сэмюэл.
— Миллионы, — сказал Ли. — Их у нас больше, чем живых. В Китае, по-моему, ничто не умирает. Теснота великая. Так мне по крайней мере показалось в мой приезд туда.
— Садись, Ли, — сказал Сэмюэл. — Мы имена подбираем.
— У меня куры жарятся. Скоро будут готовы, — сказал Ли.
Адам поднял на него взгляд — потеплевший, смягченный.
— Выпей с нами, Ли.
— Я на кухне свою уцзяпи потягиваю. — И с этими словами Ли ушел в дом.
Сэмюэл наклонился, посадил одного близнеца себе на колени.
— А ты возьми другого, — сказал он Адаму. — Надо их рассмотреть — может, сами нам подскажут имя.
Адам неумело поднял второго малыша.
— Сходство в них вроде бы есть, пока не вглядишься поближе, — сказал он. — У этого глаза круглей.
— И голова круглей, и уши больше, — прибавил Сэмюэл. — А этот, что у меня, он… он нацеленный как бы. Пойдет дальше, хоть, может, и не так высоко поднимется. И темнее будет волосом и кожей. Хитер будет, по-моему, а хитрость — ограниченье уму. Хитрость уводит человека от прямых поступков. Гляди, как он прочно сидит. Он скороспелей, развитей того. Даже странно, какие они разные, когда вглядишься!
