Когда религию ставят на место науки, она становится ложным ориентиром для надежды людей: «Вера в то, что в таком деле нам поможет волшебство, есть ужасающее заблуждение. Когда религию просят выполнить ту работу, которую должен выполнить человек, это не только обманывает надежду, но и ведет к напрасной трате энергии и отвлекает внимание людей от подлинных средств к достижению цели».
По мнению Сантаяны, религию надо понимать поэтически, и она сохраняется «по той причине, что более явно, чем прочие институты, поставляла культуре моральные символы, которые помогают людям радостно жить среди пугающей бессмыслицы – таких вещей, как угроза существованию и страдание, ограниченность интеллекта и абсурд, темная сторона нравственного сознания и зло».
Религиозные ритуалы создают иной мир и поддерживают ощущение радости, что дает облегчение на фоне сложных структур повседневного мира. Религия помогает людям выйти за рамки социальных ограничений, а религиозные практики указывают на ограниченность человеческих притязаний.
Сантаяна считал, что грех – это «красивая и хорошая идея», которая должна существовать, чтобы его «можно было преодолеть», что дает людям дополнительные переживания торжества. Писатель обладал, по его собственным словам, «комическим видением вещей», что позволяло ему «праздновать преходящие радости и победы в этом мире». А человеческую жизнь он сравнивал с «радикальной комедией», которая «принимает то, что во многом людей объединяют общие для всех усилие и смертность, это принятие тех вещей, которые противостоят самоутверждению или делают его невозможным. Радикальная комедия возникает, когда все признают, что они побеждены и обмануты, но одновременно рады тому, что все непредсказуемо». Сантаяна заявлял: «Можно сказать, отбросив в сторону поиск вечной жизни и трансцендентной бесконечности, что как общественное, так и личное благополучие основаны на щедрой любви к жизни при сознании нашего бессилия».
Для достойной жизни, полагал он, нужно быть «не от мира сего», поэтому нам нужна «праздничная жизнь», время и место, где мы можем забыть о повседневных заботах и просто играть.
По мнению Сантаяны, в современном мире слишком выпячивают самореализацию и техническую рациональность, что «не позволяет почувствовать истинного значения духовной и нравственной жизни». Благополучие касается нас в «осмысленные моменты совершенной радости, которая делает вещи более яркими», а это позволяет людям «чувствовать торжество, а не поражение, или одичание, или нереальность». Искусство, на его взгляд, показывает, что мы можем испытывать переживание «полного совершенства» без встречи с божеством, что человек становится счастливее, сопереживая герою, попавшему в грустную ситуацию, художники помогают легче переносить страдания, трагические герои несут наслаждение, потому что позволяют нам идентифицироваться с образцами совершенства, привлекают конфликты нас, но остаются недосягаемыми; несовершенство становится ценным «начинающимся совершенством».
По мнению Сантаяны, воображение позволяет нам реализовывать возможности, недоступные опыту, и в этом смысле порыв воображения уносит нас за пределы нашего я. Искусство позволяет нам представить, что такое совершенство, показывает нам цельность и достойное завершение вещей. Духовное возрождение в мире искусства зависит от «временной приостановки самоутверждения». Нам нужна вера в наш ум, чтобы воображать себе будущее, которое есть проекция наших желаний в настоящем, и понимать, что в этом и заключается наше спасение. Эстетические переживания открывают нам такой порядок, что «позволяет объединить много разрозненных моментов в гармоничное целое и несет в себе совершенство, удовлетворение или счастье».
Красота, радость, комедия, игра, веселье, юмор, смех – вот к чему мы должны стремиться, по мнению Сантаяны, а не к вечному блаженству. Если сочетать это со стремлением изменить к лучшему мир наших ближних, это и есть единственное доступное нам бессмертие.
* * *
Поль Валери писал: «Мы ощущаем, что может родиться новая религия, существенным качеством которой станет поэтическая эмоция».
Эдмунд Гуссерль, создатель феноменологии, утверждал, что опыт – единственная форма познания, что есть, по меньшей мере, две формы существования: обычные объекты существуют вне нас в реальном мире, а в нашем сознании существуют лишь концепции. Сознание не есть просто осознание мира, но и осознание этого сознания.
По словам Гуссерля, все попытки свести бесконечное разнообразие мира к концепциям, идеям, сущностям (будь то концепции религиозные или научные) сужают спектр подлинного многообразия реальности, которое есть часть – возможно, самая большая часть – ее смысла. Он писал: «Поскольку материя в ее целостности превышает способности нашего понимания, ни один метод, включая научные, не может быть хорошим; ни один метод не подведет нас к окончательному ответу на наши вопросы».
Феноменологический взгляд на вещи поддерживает такой подход к жизни, который скорее свойствен искусству, чем науке или религии.
Гуссерль считал, что человек есть не что иное, как события его жизни, потому у человека нет определения.
Эта мысль указывает на то, что в мире уникальны не только предметы, но и люди: у каждого из нас свой взгляд на жизнь, и ничего не может быть вне этого взгляда. В связи с этим нам неизбежно следует расстаться с мыслью, что где-то есть хоть что-то похожее на абсолютный принцип или абсолютную человеческую природу, чтобы эти два понятия можно было соединить и получить одну истину.
Гуссерль о конкретике в искусстве: «Обращая внимание на конкретное, мы боимся, что нам придется иметь дело с исключениями из правила; искусство по самой своей природе экзистенциально, оно занимается конкретными вещами, тогда как рационализм интересуется только их взаимоотношениями».
По поводу науки Гуссерль придерживался мнения, что она не в большей степени, чем религия, может претендовать на постижение мира, причем ответы науки не обязательно окажутся для многих из нас самыми оптимальными.
По словам Сартра, Гуссерль «вернул нам мир художников и пророков».
* * *
Многие считают, что Поль Сезанн открыл новую эпоху в искусстве, поскольку во многом стремился видеть вещи в их полноценной независимости от людей. Он хотел показать, что интеллект не руководит восприятием, но окутан им: он всегда стремится уловить предметы раньше, чем интеллект расставит их по полочкам, в результате чего вещи станут не такими, какими их видит разум. Так, Сезанн рисует тарелки с несколькими контурами, потому что они были именно такими, пока к делу не подключился ум.
А. А. Ричардс считал, что «искусство способно нас спасать, это прекрасное средство для преодоления хаоса».
О том же говорили кубисты, что позволило сделать им заметный шаг вперед в искусстве: созданные ими предметы не следовало рассматривать как образы, но как самостоятельные предметы. Их новизна и свежесть были частью их самих, частью их смысла.
Клайв Белл рассуждал: «Искусство есть выражение и средство достижения таких состояний ума, которые подобны опыту священного. Именно к искусству обращаются современные умы – и не только для наиболее совершенного выражения трансцендентных эмоций, но и в поисках вдохновения, помогающего нам жить».
