Фрейд подчеркивал не только сходство, но и отличия между неврозом и религиозными практиками: «навязчивый невроз представляет собой пародию, отчасти комическую, отчасти трагическую, на индивидуальную религию». Многие пациенты не замечают бессознательные мотивы своих навязчивых действий, так и многие религиозные люди не осознают мотивов, которые управляют их религиозным поведением.
Фрейд проводит более глубокую параллель, отмечая, что и у навязчивых невротиков, и у набожных людей важным мотивом поведения является бессознательное чувство вины, которое «коренится в некоторых предшествующих психических событиях, но его живость поддерживают все новые и новые искушения, возникающие в ответ на провокации в нынешний момент». Религия, подобно навязчивому неврозу, основана на подавлении инстинкта: «Не исключено, что из-за этой примеси сексуального компонента, а возможно, из-за каких-то общих свойств инстинкта подавление инстинкта оказывается неадекватным и бесконечным процессом также и в религиозной жизни. На самом деле полное погружение в грех чаще встречается у религиозных людей, чем у невротиков, а это стимулирует новые формы религиозной деятельности, такие как акты покаяния, соответствующие некоторым видам поведения при навязчивом неврозе».
Из этого Фрейд делает вывод: «Эти сходства и подобия заставляют задуматься о том, не представляет ли собой навязчивый невроз патологический аналог формирования религии и нельзя ли представить себе невроз как индивидуальную религию, а религию как универсальный навязчивый невроз».
В дальнейшем Фрейд даже связывал секуляризацию с увеличением числа неврозов: «Трудно оценить силу стремления разрешить внутренние конфликты и потребности в авторитете. Необычайное усиление неврозов после того, как религия утратила былое значение, возможно, здесь что-то объясняет». Более того, он считал, что «глубоко верующие люди в значительной степени защищены от развития невротического расстройства».
Для Фрейда тревога, которую мы переживаем в детстве из-за беспомощности, «есть фундаментальное чувство, которое проталкивает человека к религиозной вере». Фрейд полагал, что дееспособная религия «помогает верующему справиться с регрессивной тревогой, которую провоцируют угрожающие развитию ситуации, возникающие как повторение прошлого во взрослой жизни и становящиеся травмами. Потребность в религии коренится в родительском комплексе; всемогущий и справедливый бог и добрая Природа становятся для нас величественной сублимацией отца и матери».
Религия, по Фрейду, способствует разрешению эдипова комплекса, защищая верующих от неврозов, поэтому секуляризация оказалась для многих таким болезненным процессом. Религия, будучи отчасти замещением родителей, дает чувство любви и защищенности – при этом без тревоги, которую обычно порождают интенсивные либидные привязанности к родителям.
Таким образом, религия приносит большую пользу обществу, сдерживая агрессивные и эротические импульсы своих адептов.
Когда Фрейд предложил свое объяснение религии, описав ее на языке психологии, дав технику психоанализа для исследования, понимания и разрешения бессознательных конфликтов и патологий, он тем самым подарил убежище людям, оказавшимся в вакууме после утраты своей веры.
Неопределенное и немного мистическое «бессознательное» стало секулярным эквивалентом души. Все больше современных людей подходит к терапии с тем чувством, которое напоминает религиозный благоговейный трепет. По этой причине психотерапия с годами все больше превращается из инструмента лечения неврозов в средство поиска смысла жизни.
* * *
По мнению Роберта Хьюза, между 1880-м и 1930 гг. в Европе и Америке был проведен один из самых значимых культурных экспериментов в истории человечества. Он писал, что «изобразительное искусство имело такое социальное значение, на которое оно сегодня уже не претендует».
По его мнению, в ходе этой культурной революции мы утратили и много других важных вещей: «энтузиазм, идеализм, уверенность, ощущение, что осталось еще много неизведанных пространств, и, прежде всего, веру в то, что искусство, бескорыстно и самым достойным образом может найти нужные метафоры, которые позволяют объяснить смысл радикально изменившегося общества его членам».
Питер Уотсон заявлял: «Если мы действительно хотим понять значение того культурного мира, который возник на волне проповеди Ницше, нам надо помнить о двух вещах: что в то время искусство – драматургия, поэзия, живопись, беллетристика – реально обещали нечто новое и указывали к нему путь, а во-вторых, что многие ощущали новый, сиюминутный и фундаментальный кризис, чувствовали, что цивилизация подошла к краю бездны, той бездны, которую мы сегодня уже не ощущаем с такой остротой».
В то время начала стремительно развиваться драматургия, и одним из самых ярких авторов пьес был Генрик Ибсен. Во всех его поздних пьесах главный герой ищет нравственный порядок внутри себя, чтобы противостоять «космической пустоте» и окружающему хаосу.
В одной из пьес Ибсена атеист (возможно, агностик) пытается строить из сырого материала существования свой аналог утраченного Эдема – символический рай, дающий вечную жизнь, который человек стремится обрести не как метафору, но как факт.
Поздние его пьесы объединяет общая тема: поиск такого измерения существования человека, «которое при любых условиях неподвластно законам изменения». В своих работах Ибсен исследует боль и трагизм, неизбежно сопровождающие попытку создать нечто устойчиво ценное в потоке непрерывных изменений, в такой жизни и реальности, которые похожи на эксперимент. Ибсен говорит, что опыт «доброты», стоящей выше личного счастья, дает «переживание смысла радости».
Юхан Август Стриндберг писал пьесы, во многом перекликающиеся по смыслу с творениями Ибсена, но, как заметили критики, у Стриндберга «расстояние между чернилами и кровью короче».
По Стриндбергу, в мире ускользающей истины «сколь-нибудь реальной ценностью обладает только я». Поэтому можно сказать, что он занимал почти ницшеанскую позицию: существует множество я, мы есть то, что строим из этих я, поэтому так важна дионисийская жизненная сила. И только эта жизнестойкость позволяет сохранить интерес к исследованию каждого из наших я, которое длится до тех пор, пока мы не найдем того, что дает нам чувство полноты, одновременно никогда не забывая о том, что жизнь не может быть статичной и, хотя мы нашли путь к цельности, наша жизнь все равно скоро изменится».
Джордж Бернард Шоу дал свою интерпретацию Ибсена: тот стремился спасти свое поколение от материализма; он видел цель жизни в самоусовершенствовании, стремлении к полноте; нравственность не есть нечто фиксированное, но она развивается, стандарты не бывают вечными; современная литература – лучший учитель жизни, чем Библия, а цель всего – «Моцартова радость». Шоу полагал, что жизнь и реальность имели по сути экспериментальный характер, а сами люди были экспериментами. Традиционные религии – интеллектуально нечестные и негибкие, поскольку не принимают во внимание эволюцию с теми многочисленными вещами, что из нее следуют, в том числе то, что реальность не поддается определению и постоянно меняется. Эволюция встроила неопределенность в саму реальность, поэтому не могут существовать устойчивые, неизменные нравственные императивы, встроенные в жизнь, и ничто не может иметь трансцендентной ценности.
