Начинателем этой школы иные называют Гомера, ибо он более всех высказывается об одних и тех же предметах в разных местах по-разному и в высказываниях своих никогда не дает определенных догм. Называют скептическими и изречения семи мудрецов, такие, как «Ничего слишком» и «За порукой – расплата», ибо понятно, что если кто в чем-то ручается твердо и убежденно, то за этим следует расплата. Скептически судили, говорят они, Архилох и Еврипид, когда Архилох говорит:
Настроения у смертных, друг мой Главк, Лептинов
сын,
Таковы, какие в душу в этот день вселит им Зевс
[751], —
а Еврипид:
О Зевс! За что зовут несчастных смертных
Разумными? Иль мы в твоей цепи
Не все вершим, чего ты пожелаешь?..
[752]И Ксенофан, и Зенон Элейский, и Демокрит, по такому мнению, оказываются скептиками; Ксенофан, когда говорит:
И ни один из людей не видел и впредь не познает
Ясного образа…
Зенон, когда отрицает движение, говоря: «Движущееся тело не движется ни в том месте, где оно есть, ни в том, где его нет»; Демокрит, когда отбрасывает качества и говорит: «По уговору холод, по уговору тепло, по существу же лишь атомы и пустота» и еще: «По существу мы ничего не знаем, ибо истина – в глубинах». Так же и Платон оставляет истину богам и божеским чадам, сам же ищет лишь правдоподобного смысла
[753]. И Еврипид говорит:
Кто знает, эта жизнь не есть ли смерть,
И смерть не есть ли то, что жизнь, для смертных?
[754]И Эмпедокл:
Оку людскому незримо оно и слуху невнятно,
Даже умом необъемлемо…
И перед этим:
Мы постигаем лишь то, с чем столкнуться приходится в жизни.
И даже Гераклит: «О величайшем не станем гадать наобум». И Гиппократ высказывается лишь с сомнением, как подобает человеку. Но прежде всего Гомер:
Гибок язык человека – речей для него изобильно
Всяких: поле для слов и сюда и туда беспредельно.
Что человеку измолвишь, то от него и услышишь
[755].
Ибо здесь говорится о равносилии и противоположности доводов.
Цель свою скептики полагали в опровержении догматов всех школ, но сами ни о чем догматически не высказывались. Даже приводя и излагая мнения других, они ничего не определяли
[756], не определяли и того, что они делали: они отрицали даже, что они ничего не определяют (не говорили, например, «Мы ничего не определяем»), ибо этим они высказались бы определенно. Вместо этого они говорят: «Мы предлагаем такие высказывания, лишь чтобы показать свою сдержанность, ведь то же самое мы могли бы выразить и просто кивком». Так, словами «Мы ничего не определяем» выражается лишь состояние безразличия, – точно так же, как и словами: «Ничуть не более», «На всякое слово есть и обратное» и прочее.
Конечно, «Ничуть не более» может быть сказано и в положительном смысле – что «две вещи сходны», например, «Пират – ничуть не более дурной человек, чем лжец». Однако у скептиков это говорится не в положительном, а в отрицательном смысле, как, например, при опровержении: «Сцилла ничуть не более существовала, чем Химера». (Точно так же ведь и «более» иногда употребляется в сравнительном смысле, например: «Мед более сладок, чем виноград». А иногда в положительном и отрицательном, например: «Добро более приносит пользы, чем вреда», ибо это означает, что пользу оно приносит, а вреда не приносит.) Впрочем, скептики даже отрицают и выражение «Ничуть не более», ибо как предве́дение ничуть не более существует, чем не существует, так и «Ничуть не более» не более существует, чем не существует; и означают эти слова (как говорит Тимон в «Пифоне»): «Ничего не определять, ни с чем не соглашаться».
Точно так же и выражение «На всякое слово есть и обратное» ведет за собою воздержание от суждения: если вещи противоречат друг другу, а слова равносильны, то из этого следует неведение истины. Более того, и на само это слово есть обратное, так как оно, опровергнув другие, оборачивается и разрушает само себя, наподобие очистительных лекарств, которые сперва отделяют и выделяют материю, а потом выделяются и разрушаются сами.
Догматики возражают, будто скептики этим вовсе не подрывают значение рассуждения, а утверждают его. Но ведь они пользовались услугами рассуждений как раз потому, что подорвать рассуждение можно было не иначе, как другим рассуждением. Точно так же мы
[757] говорим и о том, что пространства не существует, и все-таки вынуждены пользоваться словом «пространство», но не в догматах, а в доводах; и точно так же мы знаем, что ничего не бывает по неизбежности, и все же вынуждены пользоваться словом «неизбежность». Истолковывают они это так: какими вещи кажутся, такими они только кажутся, хоть не таковы они на самом деле; но разысканию подлежит именно то, чему причастны наши чувства, а не то, что мы мыслим, ибо ясно, что это последнее существует лишь в мысли.
Таким образом, пирроновское рассуждение есть отчет о том, что кажется и каким-либо образом мыслится, вследствие чего все со всем соотносится, сравнивается и обнаруживает много неправильности и беспорядка – так говорит Энесидем во «Введении к Пиррону». Показывая эти противоречия в рассмотрении, они на каждую убедительность предмета находят [другую] такую же, отменяющую ее. А убедительностью они считают то, что согласно с чувствами, то, что никогда или только изредка меняет свой вид, то, что принято обычаем, то, что определено законами, то, что доставляет удовольствие, то, что вызывает удивление. Для этих-то убедительностей они и приискивают равносильные им противоположные убедительности.
Неразрешимые трудности согласования видимого и мыслимого, ими указываемые, сведены в десять способов
[758], которыми изменяется видимость предмета. Вот каковы эти десять способов.
