Он шел в театр, когда все выходили оттуда навстречу ему. На вопрос, зачем он это делает, он сказал: «Именно так я и стараюсь поступать всю свою жизнь».
Увидев однажды женственного юношу, он спросил: «И тебе не стыдно вести себя хуже, чем это задумано природой? Ведь она тебя сделала мужчиной, а ты заставляешь себя быть женщиной». Увидев невежду, крепившего струны на лиру, он сказал: «И не стыдно тебе, что дереву ты даешь говорить, а душе не даешь жить?» Человеку, сказавшему «Мне дела нет до философии!», он возразил: «Зачем же ты живешь, если не заботишься, чтобы хорошо жить?» Сыну, презиравшему отца, он сказал: «И тебе не стыдно смотреть свысока на того, кто дал тебе стать так высоко?» Увидев прекрасного мальчика, болтающего вздор, он спросил: «И тебе не стыдно извлекать из драгоценных ножен свинцовый кинжал?»
Когда его попрекали, что он пьет в харчевне, он сказал: «Я и стригусь в цирюльне». Когда его попрекали, что он принял плащ в подарок от Антипатра, он сказал:
Нет, не презрен ни один из прекрасных даров нам
Человека, который толкнул его бревном, а потом крикнул: «Берегись!», он ударил палкой и тоже крикнул: «Берегись!»
Человека, преследовавшего своими просьбами гетеру, он спросил: «Зачем ты так хочешь, несчастный, добиться того, чего лучше совсем не добиваться?» Человеку, надушенному ароматами, он сказал: «Голова у тебя благовонная, только как бы из-за этого твоя жизнь не стала зловонной». Он говорил, что как слуги в рабстве у господ, так дурные люди в рабстве у своих желаний.
На вопрос, почему рабов называют «человеконогими»
[509], он ответил: «Оттого что ноги у них – как у человека, а душа – как у тебя, коли ты задаешь такой вопрос».
У расточителя он просил целую мину; тот спросил, почему он у других выпрашивает обол, а у него целую мину. «Потому, – ответил Диоген, – что у других я надеюсь попросить еще раз, а доведется ли еще попросить у тебя, одним богам ведомо». Когда его попрекали, что он просит подаяния, а Платон не просит, он сказал: «Просит и Платон, только
Голову близко склонив, чтоб его не слыхали другие»
[510].
Увидев неумелого стрелка из лука, он уселся возле самой мишени и объяснил: «Это чтобы в меня не попало». О влюбленных говорил он, что они мыкают горе себе на радость.
На вопрос, является ли смерть злом, он ответил: «Как же может она быть злом, если мы не ощущаем ее присутствия?» Однажды Александр подошел к нему и спросил: «Ты не боишься меня?» – «А что ты такое, – спросил Диоген, – зло или добро?» – «Добро», – сказал тот. «Кто же боится добра?» Он говорил, что образование сдерживает юношей, утешает стариков, бедных обогащает, богатых украшает. Развратнику Дидимону, который лечил глаз одной девушке, он заметил: «Смотри, спасая глаз, не погуби девушку»
[511]. Кто-то жаловался, что друзья злоумышляют против него. «Что же нам делать, – воскликнул Диоген, – если придется обращаться с друзьями, как с врагами?» На вопрос, что в людях самое хорошее, он ответил: «Свобода речи». Зайдя в школу и увидев много изваяний муз и мало учеников, он сказал учителю: «Благодаря богам, у тебя ведь немало учащихся!»
Все дела совершал он при всех: и дела Деметры, и дела Афродиты. Рассуждал он так: если завтракать прилично, то прилично и завтракать на площади; но завтракать прилично, следовательно, прилично и завтракать на площади. То и дело занимаясь рукоблудием у всех на виду, он говаривал: «Вот кабы и голод можно было унять, потирая живот!»
[512] О нем есть много и других рассказов, перечислять которые было бы слишком долго
[513].
Он говорил, что есть два рода упражнения (ascēsis): одно – для души, другое – для тела; благодаря этому последнему, привычка, достигаемая частым упражнением, облегчает нам добродетельное поведение. Одно без другого несовершенно: те, кто стремится к добродетели, должны быть здоровыми и сильными как душой, так и телом. Он приводил примеры того, что упражнение облегчает достижение добродетели: так, мы видим, что в ремеслах и других занятиях мастера не случайно добиваются ловкости рук долгим опытом; среди певцов и борцов один превосходит другого именно благодаря своему непрестанному труду; а если бы они перенесли свою заботу также и на собственную душу, такой труд был бы и полезным и ценным.
Он говорил, что никакой успех в жизни невозможен без упражнения; оно же все превозмогает. Если вместо бесполезных трудов мы предадимся тем, которые возложила на нас природа, мы должны достичь блаженной жизни; и только неразумие заставляет нас страдать. Само презрение к наслаждению благодаря привычке становится высшим наслаждением; и как люди, привыкшие к жизни, полной наслаждений, страдают в иной доле, так и люди, приучившие себя к иной доле, с наслаждением презирают самое наслаждение. Этому он и учил, это он и показывал собственным примером; поистине, это было «переоценкой ценностей»
[514], ибо природа была для него ценнее, чем обычай. Он говорил, что ведет такую жизнь, какую вел Геракл, выше всего ставя свободу
[515].
Он говорил, что все принадлежит мудрецам и доказывал это такими доводами, которые мы уже приводили
[516]: «все принадлежит богам; мудрецы – друзья богов; а у друзей все общее; стало быть, все принадлежит мудрецам». А о законах он говорил, что «город может держаться только на законе; где нет города, там не нужны городские прихоти; а город держится на городских прихотях; но где нет города, там не нужны и законы; следовательно, закон – это городская прихоть».
