– Ох! – сипит он. – Так еще хуже. Это совершенно…
– Тсс. Обними меня.
Он покорно обвивает руками мою талию. Я улыбаюсь, глядя на стену. Я не наслаждаюсь происходящим. Вовсе нет, ничуточки.
– Симуляция измеряет твой отклик на страх, – мягко говорю я.
Я просто повторяю его слова, но, возможно, напоминание пойдет ему на пользу.
– Так что, если ты сумеешь понизить свой пульс, симуляция перейдет к следующему эпизоду. Помнишь? Так что попытайся забыть, что мы здесь.
– Да ну? – Его губы шевелятся у моего уха, и меня окатывает жаркая волна. – Легко сказать.
– Большинство парней не прочь оказаться с девушкой в тесной камере, знаешь ли. – Я закатываю глаза.
– Только не те, кто страдает клаустрофобией, Трис! – В его голосе звенит отчаяние.
– Ладно, ладно. – Я накрываю его ладонь своей и прижимаю к груди, прямо над сердцем. – Почувствуй мое сердце. Чувствуешь?
– Да.
– Чувствуешь, как ровно оно бьется?
– Быстро.
– Да, но ящик тут ни при чем.
Я морщусь, едва договорив. Я только что в чем-то призналась. Надеюсь, он этого не понял.
– Вдыхай всякий раз, когда я вдыхаю. Сосредоточься на этом.
– Хорошо.
Я глубоко дышу, и его грудь поднимается и опускается вместе с моей. Через несколько секунд я спокойно произношу:
– Может, расскажешь, откуда взялся этот страх? Может, если поговорить об этом, станет легче… немного.
Не знаю почему, но это кажется правильным.
– Гм… ладно. – Он снова дышит в унисон со мной. – Этот страх – из моего распрекрасного детства. Наказания. Крошечный чулан наверху.
Я плотно сжимаю губы. Я помню, как меня наказывали… отправляли в свою комнату без ужина, лишали того или сего, сурово выговаривали. Меня никогда не запирали в чулане. Жестокость причиняет страдания; у меня болит сердце за Четыре. Я не знаю, что сказать, и потому пытаюсь говорить небрежно.
– Моя мать хранит в чулане зимнюю одежду.
– Я не… – Он ловит ртом воздух. – Я правда не хочу об этом больше говорить.
– Ладно. Тогда… я могу поговорить. Спроси меня о чем-нибудь.
– Хорошо. – Он нервно смеется мне в ухо. – Почему твое сердце колотится, Трис?
Я съеживаюсь и отвечаю:
– Ну, я… – Я судорожно ищу объяснение, которое не включает его рук вокруг меня. – Я почти тебя не знаю.
Так себе объяснение.
– Я почти тебя не знаю и сижу с тобой в тесном ящике, Четыре, разве это не повод?
– Если бы мы были в твоем пейзаже страха, – спрашивает он, – был бы я в нем?
– Я не боюсь тебя.
– Ну конечно нет. Но я не это имею в виду.
Он снова смеется, и стены с треском лопаются и распадаются, оставляя нас в круге света. Четыре вздыхает и разжимает объятия. Я поднимаюсь на ноги и смахиваю несуществующую пыль с одежды. Ладони я вытираю о джинсы. Спина мерзнет от внезапной пустоты.
Он стоит передо мной. Он усмехается, и я не уверена, что мне нравится его взгляд.
– Возможно, ты была создана для Правдолюбия, – говорит он, – потому что ты ужасная лгунья.
– Я думала, проверка склонностей полностью исключила этот вариант.
Он качает головой.
– Проверка склонностей ни о чем не говорит.
Я щурюсь.
– Что ты пытаешься мне сказать? Ты оказался в Лихости не из-за проверки?
Возбуждение курсирует по моим венам, подстегиваемое надеждой, что он может подтвердить, что он – дивергент, что он такой же, как я, что мы можем вместе выяснить значение этого.
– Не совсем, нет, – отвечает он. – Я…
Он оборачивается и умолкает. В нескольких ярдах стоит женщина и целится в нас из пистолета. Она совершенно неподвижна, у нее невыразительное лицо – если бы мы сейчас же ушли, я бы ее не запомнила. Справа от меня появляется стол. На нем лежит револьвер и единственный патрон. Почему эта женщина не стреляет в нас?
«Ой», – думаю я. Страх не связан с угрозой его жизни. Он связан с револьвером на столе.
– Ты должен убить ее, – мягко говорю я.
– Как и всегда.
– Она не настоящая.
– Она выглядит настоящей. – Он закусывает губу. – Это кажется настоящим.
– Если бы она была настоящей, она уже убила бы тебя.
– Все в порядке, – кивает он. – Я просто… сделаю это. Это… не так уж и плохо. Не так много паники.
Не так много паники, но намного больше ужаса. Я вижу это по его глазам, когда он поднимает револьвер и открывает барабан, как будто проделывал это уже тысячу раз… а может, и проделывал. Он щелчком загоняет патрон в камору барабана, закрывает его и держит револьвер перед собой обеими руками. Он прищуривает один глаз и медленно вдыхает.
На выдохе он стреляет, и голова женщины откидывается назад. Я вижу алую вспышку и отворачиваюсь. Я слышу, как женщина валится на пол.
Револьвер Четыре падает с глухим стуком. Мы смотрим на мертвое тело. Четыре был прав: оно кажется настоящим. «Не будь дурой». Я хватаю его за руку.
– Идем, – говорю я. – Ну же. Не останавливайся.
Я еще раз дергаю его за руку, он стряхивает оцепенение и следует за мной. Когда мы проходим мимо стола, тело женщины исчезает, но остается в наших воспоминаниях. Каково это – убивать человека каждый раз, проходя сквозь свой пейзаж? Возможно, мне предстоит это узнать.
Но кое-что озадачивает меня: это должны быть худшие страхи Четыре. И хотя он паниковал в ящике и на крыше, он убил женщину без особого труда. Создается впечатление, будто симуляция хватается за любые страхи, которые может в нем найти, и находит не много.
– Вот и он, – шепчет Четыре.
Темная фигура движется перед нами, крадется по краю круга света, ждет нашего следующего шага. Кто это? Кто обитает в кошмарах Четыре?
Появляется худой высокий человек с коротко обрезанными волосами. Он держит руки за спиной. И на нем серые одежды Альтруизма.
– Маркус, – шепчу я.
– Сейчас, – говорит Четыре дрожащим голосом, – ты узнаешь мое имя.
– Он…
Я перевожу взгляд с Маркуса, медленно идущего к нам, на Четыре, медленно пятящегося назад, и кусочки мозаики складываются в цельную картину. У Маркуса был сын, который перешел в Лихость. Его звали…
– Тобиас.
Маркус показывает нам руки. На кулак намотан ремень. Он медленно разматывает его с пальцев.
– Это для твоего же блага. – Эхо отражает его голос дюжину раз.
