Мы сблизились за последнее время. Очень много времени проводили вместе, порой даже засыпали в одной постели, и в каждую такую ночь я понимала, что эта игра не продлится долго.
Совсем недавно я поймала себя на мысли, что хочу его. Гадать же о желаниях Александра не имело смысла — все было очевидно. С каждой ночью прикосновения становились откровеннее, едва балансируя на невидимой грани. И это точно не то, о чем следует думать, когда стоишь перед тысячами зрителей, а над головой, подобно раскатам грома, звучит голос диктора.
Розенталь поцеловал меня внезапно, прильнув к лицу, и казавшиеся недавно жесткими губы неожиданно стали мягкими и нежными. Ладони Розенталя неспешно направились вниз по моей фигуре, едва касаясь спины, рук, талии…
В какой-то миг между нами стало так тесно, словно мы сплелись в единое целое. От подобных прикосновений даже становилось больно, но эта была приятная боль. Отдаленный гомон трибун едва доносился до сознания, став совершенно незначительным.
Лишь недавно я думала о том, что ненавижу публичность, предпочитая держать свои чувства при себе, но происходящее прямо сейчас абсолютно противоречило всем моим убеждениям.
Розенталь решил отстраниться первым — чуть крепче сжал талию, показывая, что пора остановиться. И тут же в сознание ворвался оглушительный гвалт. Наш поступок вызвал резонанс. Положительные или отрицательные эмоции, не важно. Главное, чтобы они были, главное, чтобы люди об этом говорили.
Хватило лишь взгляда, чтобы понять: Лерой Розенталь все еще находился в своей ложе. Так же стоял, как и минуту назад, но теперь уже не один. Родриг Манселл, судя по всему, был рядом, а это означало, что мы достигли цели.
— Ева… — позвал меня Розенталь, убирая локон за ухо. Но это вряд ли спасло положение — мои волосы разметались, и, вероятно, на голове царил настоящий хаос.
Ладони огневика вновь нашли мои и крепко сжали, вызывая нескончаемые волны мурашек по всей руке, от запястий до ключиц. Александр склонился, почти прижимаясь губами к моему уху, и одновременно с внезапно заигравшей мелодией я четко различила:
— Я люблю тебя.
На свои места мы возвращались быстрым шагом. Я передвигала ногами лишь по привычке, едва сдерживая поток слов.
Наверное, я настоящая женщина, раз после внезапного признания хотела поговорить об этом. Но как только мы преодолели защитную магию, на нас накинулся магистр Бром.
— Быстро за мной, — прокаркал мужчина, громка стуча по каменному полу тростью и выскакивая из зоны трибун за дверь. Он старался идти быстро, но от этого его тело лишь сильнее заваливалось вбок.
Когда мы оказались в коридоре, по обеим сторонам которого тянулись колонны, его прорвало:
— Вы что там учудили? Ректор просил вас вести себя прилично, но ваша выходка вряд ли подходит под это определение! — Последовала короткая и тихая череда ругательств, а потом маг, чуть поостыв, спросил: — Вам что, целоваться больше негде было? Я понимаю, молодость, горячая кровь, но все же… Теперь в летописях о знаменательных событиях обязательно будет это. Вот повзрослеете же, стыдно станет!
В этом я сомневаюсь… То, как горят мои щеки сейчас, вряд ли еще повторится. Я даже не знаю, стыдно мне или нет. Взбудоражена — это точно.
Тренер шумно вздохнул и вдруг вымолвил:
— Ладно, можете вернуться. Но предупреждаю, после турнира вас ждет наказание. Я сам потребую этого у ректора. Не думайте, что вам сойдет все с рук, — пригрозил он, хотя, судя по лицу магистра, он и вполовину не был так разозлен, как в самом начале.
К нему подбежал кто-то из работников стадиона в ярко-изумрудной форме.
— Сэр, вас зовут в судейскую. — Магистр Бром на мгновение прикрыл глаза, будто собирался с мыслями. — Ладно, идем. А вы… — указал он пальцем на нас. — Возвращайтесь и будьте паиньками до самого завершения представлений.
— Конечно, магистр, — отозвался огневик.
Преподаватель заковылял прочь. А я только сейчас поняла, что за несколько минут беседы мы с Розенталем не проронили ни слова.
— Ему надо было выговориться. Все же мы правда виноваты, — произнес Александр как ни в чем не бывало.
— То, что ты сказал… — начала не глядя.
— Я был серьезен, — перебил он и вдруг, схватив за руку, затащил за одну из колонн.
Спина вжалась в холодный камень. Губы огневика оставляли дорожку из поцелуев на шее. А из моего рта вырвался тихий стон, что встрепенул в сознании неосознанный страх — вдруг мы попадемся.
— Черт! — Розенталь тихо, но гневно выругался, стремительно отстраняясь. Потом вновь наклонился к моим губам, оставляя последний рваный поцелуй. Его сбивчивое дыхание обжигало, взгляд то темнел, то вновь светлел. Огневик с трудом себя контролировал, и именно это его злило.
— Лучше я произнесу свое признание позже, иначе возвращение на трибуну отложится. — Говорила и сама не понимала, как могу улыбаться и шутить в подобный момент. Я практически дрожала от ощущений, переполнивших тело.
Но нам необходимо было вернуться, проследить за тем, что Лерой Розенталь все еще находится в своей ложе.
Вырвавшийся смешок получился каким-то истеричным и лающим.
¬Поза Александра выглядела как никогда напряженной: играющие скулы, прикрытые глаза, раздувающиеся ноздри и сжатые в кулаки ладони. Я упустила тот момент, когда с них исчезли перчатки.
— Да. Лучше попозже. И наедине, — наконец-то проговорил он, и судя по голосу, его самообладание вернулось. Но когда маг посмотрел на меня, огонь в его глазах все еще оставался ярким.
Розенталь поправил горловину моего платья, что съехала вниз, оголяя больше кожи, чем задумывалось. Это происходило мучительно медленно, словно он, прикасаясь ко мне, прислушивался к своим ощущениям.
А у меня самой вновь сбилось дыхание.
— Идем. — Он взял меня за руку, и вскоре мы вместе словно ни в чем не бывало вернулись обратно на арену.
Лерой Розенталь не покидал свою ложу практически до самого конца представлений, лишь когда выступил последний участник, балкон полностью опустел. Ни глава рода, ли Родриг Манселл со своей дочкой не дождались объявления результатов.
Временами я посматривала на Александра, что выглядел гораздо расслабленнее, чем в самом начале, и удивлялась. Его отец так следил за своей репутацией, что, без сомнения, сейчас в бешеной ярости от нашего фокуса.
И как бы мне ни претило признавать, но меня это волновало.
Когда защитные купола сняли и в сознание словно ворвался голос диктора, приглашающий команды на поле, я встрепенулась.
Дверцу на поле открыли, призывая пройти.
Я никогда еще так явно не ощущала на себе чужое внимание. Его невозможно было игнорировать, оно, будучи практически осязаемым, обжигало спину, и это сравнение оказалось вовсе не эпитетом.
