– Прости меня, – сказал я.
– Тридцать три, – не поднимая глаз отозвался шут.
– Что тридцать три?
Он удивленно посмотрел на меня:
– О, ты действительно проснулся и даже разговариваешь!
– Конечно. Что тридцать три?
– Тридцать три «прости». К разным людям, но большая часть ко мне. Семнадцать раз ты звал Баррича. Боюсь, я потерял счет твоим призывам к Молли. И наконец, шестьдесят два раза «Я иду, Верити!».
– Я, наверное, довел тебя до безумия. Прости.
– Тридцать четыре. Нет. Ты просто бредил, немного монотонно. Это лихорадка, я полагаю.
Шут вернулся к чтению.
– Я так устал лежать на животе, – пожаловался я.
– У тебя всегда остается спина, – посоветовал шут и увидел, как я содрогнулся. Потом: – Хочешь, чтобы я помог тебе лечь на бок?
– Нет. Будет только больнее.
– Скажи, если передумаешь. – Он снова перевел взгляд на свой свиток.
– Чейд не приходил повидать меня еще раз? – спросил я.
Шут вздохнул и отложил пергамент.
– Никто не приходил. Пришла целительница и выругала нас всех за то, что мы взволновали тебя. Они оставили тебя в покое, пока она не вытащит стрелу. Это будет завтра. Кроме того, Чейд и королева многое должны обсудить. Известие о том, что вы с Верити живы, все изменило.
– В прежнее время они бы и меня включили в это обсуждение. – Я помолчал, зная, что утопаю в жалости к себе, но не в силах был остановиться. – Наверное, они мне больше не доверяют. И я не виню их. Все меня ненавидят. За тайны, которые я хранил. За то, что я столько раз терпел поражение.
– О, не все тебя ненавидят, – мягко упрекнул меня шут. – На самом деле только я.
Я впился глазами в его лицо. Его циничная улыбка немного успокоила меня.
– Тайны, – сказал он и вздохнул. – Когда-нибудь я напишу длинный философский трактат о секретах, которые можно хранить, а можно и раскрывать.
– У тебя есть еще бренди?
– Снова хочешь пить? Выпей немного чая из ивовой коры. – Теперь в его голосе была кислая любезность, сдобренная медом. – У меня его много, знаешь ли. Целые ведра, и все для тебя.
– Мне кажется, жар немного спал, – покорно сказал я.
Он положил руку мне на лоб:
– Так оно и есть. Сейчас. Но я не уверен, что целительница будет довольна, если ты снова напьешься.
– Целительницы здесь нет.
Он поднял светлые брови:
– Баррич бы так гордился тобой! – Он грациозно встал и подошел к дубовому шкафчику. Он осторожно обошел Ночного Волка, который распростерся у очага, впитывая во сне его тепло. Я посмотрел на залатанное окно, потом снова на шута. Мне показалось, что между ними возникло что-то вроде согласия. Ночной Волк спал так крепко, что даже не видел снов. Его живот был полон. Его лапы дернулись, когда я потянулся к нему, и я быстро отодвинулся от его сознания. Шут поставил на поднос бутылку и две чашки. Он казался слишком подавленным.
– Прости, пожалуйста.
– Ты мне это уже говорил. Тридцать пять.
– Правда, прости. Я должен был довериться тебе и рассказать о моей дочери. – Ничто, ни лихорадка, ни стрела в спине – не могло заставить меня удержаться от улыбки, когда я произнес эту фразу. Моя дочь. – Я никогда ее не видел, знаешь ли. Только Скиллом, а это совсем не то. И я хотел, чтобы она была моей. Моей и Молли. Не ребенок, принадлежащий королевству, с непосильной ношей возложенной на него огромной ответственности, а просто маленькая девочка, которая собирает цветы, учится у своей мамы делать свечи и… – Я запутался и замолчал. – Делает все то, что делают обыкновенные дети. Чейд покончит со всем этим. С того момента, когда кто-то придет к ней и скажет: «Вот, это наследница трона Видящих», – она будет в опасности. Ее будут охранять. Она научится бояться, взвешивать каждое слово и обдумывать каждое движение. Почему? На самом деле она не наследница престола. Она только незаконная дочь незаконного сына. – Я с трудом произнес эти жестокие слова и поклялся себе, что не дам никому произнести их в ее присутствии. – Зачем подвергать ее такой опасности? Одно дело, если бы она родилась во дворце и сотни солдат стояли бы на страже. Но у нее есть только Баррич и Молли.
– Баррич с ними? Думаю, Чейд выбрал его потому, что считает – Баррич стоит сотни стражников. Только гораздо более осторожен, – заметил шут. Знал ли он, как это больно ранит меня? Он разлил бренди. Я с трудом поднял свою чашку. – За дочку. Твою и Молли, – предложил он, и мы выпили. Бренди обжег мне горло.
– Так, – проговорил я, – Чейд давно знал обо всем и послал Баррича охранять их? Они знали даже раньше, чем узнал я! – Почему я чувствовал себя так, словно они что-то украли у меня?
– Подозреваю, что да, но не уверен. – Шут помолчал, как бы сомневаясь, разумно ли говорить мне об этом. Потом отбросил всякую скрытность: – Я складывал части головоломки, вспоминал. Думаю, Пейшенс что-то подозревала. Видимо, именно поэтому она просила Молли позаботиться о Барриче, когда он был ранен. Ему эта забота была не нужна, и он знал это так же хорошо, как Пейшенс. Но Баррич умеет слушать, может быть, потому, что сам мало говорит. Молли нужен был кто-то, может быть тот, кто сам когда-то воспитывал незаконного ребенка. В тот день, когда мы все сидели наверху… ты послал меня туда, чтобы Баррич посмотрел, что можно сделать с моим плечом, помнишь? Тот день, когда ты запер комнату Шрюда, выставив из нее Регала, чтобы защитить короля… – Казалось, на мгновение воспоминания захватили его. Потом он пришел в себя. – Когда я поднимался по лестнице в комнату Баррича, я слышал, что они спорили. То есть Молли спорила, а Баррич, по обыкновению, молчал. Ну и я подслушал, – честно признался он. – Но мало что услышал. Она настаивала, чтобы он раздобыл для нее какую-то особую траву. Он отказался. В конце концов он обещал ей никому не говорить и просил ее как следует подумать и делать то, что ей хочется, а не то, что она считает наиболее разумным. Потом они замолчали, и я вошел. Она извинилась и ушла. Потом пришел ты и сказал, что она бросила тебя, – Он помолчал. – На самом деле, оглядываясь назад, я вижу, что был таким же тупицей, как ты, раз догадался обо всем только сейчас.
– Спасибо, – сухо сказал я ему.
– Всегда рад. Хотя должен признаться, что в тот день всем нам было о чем подумать.
– Я бы все отдал, чтобы вернуться в тот день и сказать ей, что наш ребенок для меня важнее всего на свете. Гораздо важнее, чем король или государство.
– Так что в тот день ты покинул бы Баккип, чтобы последовать за ней и защищать ее, – Шут поднял бровь.
Через некоторое время я проговорил:
– Я не мог, – Эти слова потрясли меня, и я смыл их глотком бренди.
– Я знаю, что ты не мог. Я понимаю. Видишь ли, никто не может избежать своей судьбы. По крайней мере, пока несем на себе ярмо времени. И, – гораздо тише добавил он, – ни один ребенок не может изменить будущее, которое предназначено ему судьбой. Ни шут, ни бастард. Ни дочь бастарда.
