Потом, когда ребенок оказался у него – голова в одной мозолистой руке, сложенной горстью, тельце в другой, – Баррич внезапно сел на пол и выглядел таким изумленным, как будто он никогда раньше не видел новорожденных. Из слышанных мной разговоров женщин я представлял себе долгие часы криков и лужи крови. Но на ребенке почти не было крови, и он смотрел на Баррича спокойными голубыми глазами, и все было тихо, если не считать тяжелого дыхания Молли.
– С ним все в порядке? – наконец спросила Молли дрожащим голосом. – Что-нибудь не так? Почему он не кричит?
– С ней все в порядке, – тихо сказал Баррич, – все в порядке. И, раз уж она такая красавица, зачем ей кричать? – Он долго молчал, потом неохотно положил ребенка на одеяло, прикрыв уголком. – Тебе придется еще немного поработать, девочка, прежде чем мы закончим, – сказал он Молли грубовато.
Но очень скоро он уже посадил ее в кресло у огня и накинул на Молли одеяло, чтобы она не простудилась. Он подождал немного, потом перерезал пуповину, завернул ребенка в чистую ткань и вручил Молли. Та немедленно развернула девочку. Пока Баррич прибирался в комнате, Молли изумленно изучала маленькое существо, ахая над гладкими черными волосиками и изящными ушками, тонкими пальчиками с крошечными ноготками на руках и на ногах. Баррич взял у Молли ребенка и отвернулся, чтобы она могла надеть чистую ночную рубашку. Я никогда не видел, чтобы он с таким вниманием рассматривал жеребенка или щенка.
– У тебя будет лоб Чивэла, – тихо сказал он малышке, улыбнулся и коснулся ее щеки одним пальцем.
Когда Молли вернулась на свое место у огня, он отдал ей ребенка и сел на корточки возле кресла. Молли поднесла дочку к груди. Малютке понадобилось сделать несколько попыток, чтобы найти и удержать сосок, но когда она наконец радостно зачмокала, Баррич сделал такой глубокий вдох, что я понял, как он боялся, что девочка откажется от груди. Молли видела только ребенка, но я заметил, как дрожали руки Баррича, когда он тер себе лицо и глаза. Он улыбался такой улыбкой, какой я никогда у него не видел.
Молли подняла глаза, и лицо ее было светлым, как солнечный луч.
– Нальешь мне чашечку чая? – спросила она тихо, и Баррич кивнул, глупо улыбаясь.
Я проснулся за несколько часов до рассвета и даже не понял, когда перешел от сна к бодрствованию. Я заметил только, что глаза мои открыты и я смотрю на луну. Невозможно было описать мои чувства в тот момент. Но постепенно мои мысли стали обретать форму, и я понял сны Скилла о Барриче, которые видел раньше. Теперь многое объяснилось. Я видел его глазами Молли. Все это время он был рядом и заботился о ней. Это она была другом, которому он собирался помочь, женщиной, которой нужна была мужская сила. Он был с ней, пока я скитался в одиночестве. Внезапно я почувствовал ярость. Он не сказал мне, что Молли носит моего ребенка. Но это быстро прошло, когда я понял, что он, возможно, пытался. Что-то привело его назад в тот день. Я снова задумался о том, что же он решил, обнаружив пустую хижину. Что все его худшие опасения подтвердились? Что я одичал и никогда больше не вернусь?
Но я вернусь. Как будто распахнулась дверь, и я внезапно понял, что могу это сделать. На самом деле ничего не стояло между Молли и мной. Не было в ее жизни другого мужчины, только наш ребенок. Я внезапно улыбнулся. Я не позволю такой мелочи, как моя смерть, встать между нами. Что такое смерть в сравнении с жизнью ребенка? Я пойду к ней и объясню. На этот раз я расскажу ей все, и на этот раз она поймет и простит меня, потому что больше между нами не будет никаких тайн. Я не стал медлить, сложил в темноте свой тюк, который использовал как подушку, и пошел. Вниз по реке идти гораздо легче, чем вверх. У меня было несколько серебряных монет, я сяду на какое-нибудь судно, а когда деньги кончатся, отработаю проезд. Сначала по медленной Винной реке достигну Турлейка, а потом по стремительной Оленьей реке доберусь домой. К Молли и нашей дочери.
Иди ко мне. Я знал – это не был призыв Верити. Это отметина, оставленная во мне мощным ударом его Скилла. Я был уверен, что, если бы он знал, почему я должен вернуться, он велел бы мне спешить и не беспокоиться о нем, потому что с ним будет все в порядке. Все будет хорошо. Я только должен продолжать идти.
Один шаг за другим по освещенной луной дороге. Но с каждым шагом, с каждым биением моего сердца я слышал слова в моем сознании. Иди ко мне. Иди ко мне. «Я не могу, – взмолился я. – Я не хочу!» Я боролся, двигался вперед, пытаясь думать только о Молли, только о моей крошечной дочери. Ее нужно как-то назвать. Успеет ли Молли дать ей имя до того, как я доберусь до дома?
Иди ко мне.
Нам нужно будет сразу же пожениться. Найти кого-нибудь в маленьком поселке. Баррич засвидетельствует, что я найденыш и что у меня нет родителей, которых мог бы запомнить свидетель. Я скажу, что меня зовут Новичок. Странное имя, но я слышал и более странные, и с этим именем я проживу остаток своей жизни. Имена, которые когда-то были для меня так важны, больше не имели значения. Пусть меня называют хоть Лошадиным Навозом, если я смогу остаться с Молли и нашей дочерью.
Иди ко мне.
Мне придется найти работу, любую работу. Серебряные монеты в моем кошельке помогут нам продержаться первое время, а на обратный путь домой я заработаю. А когда я вернусь, что я буду делать? На что я гожусь? Что-нибудь придумаю. Я буду хорошим мужем, хорошим отцом. Они ни в чем не будут нуждаться.
Иди ко мне.
Мои шаги внезапно замедлились. Теперь я стоял на небольшом холме и смотрел вниз, на дорогу. В маленьком речном городе подо мной все еще горели огни. Мне нужно лишь пойти туда и найти кого-нибудь на барже, кто согласится взять в подручные незнакомца. Вот и все. Только продолжать двигаться.
Я сделал шаг, споткнулся, мир закружился, и я упал на колени. Я не понимал почему, но я не мог вернуться к Молли, я должен был идти к Верити. Я стоял на коленях на холме, смотрел вниз на город и отлично знал, чего хочу всем сердцем, и был не в состоянии этого сделать. Ничто не держало меня, никто не поднимал на меня руку или меч и не требовал, чтобы я повернул назад. Только тихий настойчивый голос бился в моем сознании. Иди ко мне, иди ко мне, иди ко мне.
И не было возможности поступить иначе. Я не мог приказать своему сердцу перестать биться, не мог прекратить дышать и умереть. Я стоял один в ночи, запертый и задыхающийся в воле другого человека. У меня в голове как будто кто-то промолвил: «Так, теперь ты видишь, каково это». Только сейчас я понял, что значит для Уилла и остальных членов группы запечатленная в них Скиллом Галена верность Регалу. Это не заставило их забыть о существовании другого короля и верить в правильность своих действий. У них просто не было другого выбора. А если заглянуть в прошлое, то станет ясно, что безумная преданность Галена моему отцу тоже была вынужденной. Верити как-то сказал мне, что эту преданность внушил ему Чивэл своим Скиллом, когда все они были еще мальчиками. Он сам не ведал, что творил, и сделал это в ярости от какой-то жестокости по отношению к Верити – просто ответный удар старшего брата, мстящего за младшего. Верити сказал еще, что Чивэл жалел об этом и исправил бы, если бы знал как. Понимал ли Гален, что с ним сделали? Не отсюда ли его фанатическая ненависть ко мне? Возможно, он перенес на сына чувства, которые не смел испытывать по отношению к отцу?
