– Это остановит кровь. Чем скорее закроется ранка, тем меньше будет шрам.
Когда она отняла тряпку от лица, я увидел, что кровь уже почти не идет. Я все-таки смазал ранку кровоостанавливающей пастой. Она сидела тихо под моими прикосновениями, и внезапно я с грустью вспомнил, что не касался женского лица с тех пор, как в последний раз видел Молли. У девушки были синие глаза, они были широко открыты и смотрели на меня. Я отвел взгляд.
– Вот. Теперь оставь ее в покое. Не три, не трогай пальцами, не мой. Дай образоваться корочке, ну и потом делай все, что можешь, чтобы оставить ее в покое.
– Спасибо, – сказала она очень тихо.
– На здоровье, – ответил я и повернулся, чтобы снова уйти.
– Меня зовут Тассин, – сказала она мне вслед.
– Знаю. Я слышал, как он орал на тебя, – сказал я и начал спускаться вниз по ступенькам.
– Он ужасный человек. Я ненавижу его! Я бы убежала, если бы могла.
Видимо, это был неподходящий момент для того, чтобы просто уйти. Я остановился рядом с фургоном.
– Я знаю, как тяжело получать плеть, когда изо всех сил стараешься сделать все как следует. Но… так уж оно бывает. Если ты убежишь, у тебя не будет еды и крыши над головой, а одежда превратится в тряпье, и это будет гораздо хуже. Попытайся работать лучше, чтобы он не так часто хватался за хлыст. – Я мало верил в то, что говорил, поэтому едва шевелил языком. Но сказать так, видимо, было лучше, чем посоветовать ей убежать. Она бы не прожила и дня в открытой степи.
– Я не хочу стараться. – Она нашла в себе искру мужества, чтобы бросить вызов. – Я совсем не хочу быть кукольницей. Мастер Делл знал это, когда купил меня.
Я двинулся к своим овцам, но она спустилась но лестнице и пошла за мной.
– Был человек, которого я любила в нашем поселке. И он предложил мне выйти за него, но у него тогда не было денег. Он, видишь ли, фермер, а была весна. Весной у фермеров денег не бывает. Он сказал моей матери, что заплатит свадебный выкуп за меня во время жатвы. Но мать ответила: «Если он беден сейчас, когда кормит всего один рот, то станет только беднее, когда у него будет два рта. Или больше». И потом она продала меня кукольнику за полцены, потому что я не хотела уходить с ним.
– Там, откуда я родом, это делается по-другому, – неловко сказал я. Я не мог понять, о чем она говорит. – Родители платят мастеру, чтобы он взял ребенка в помощники, надеясь, что тогда у ребенка жизнь будет получше.
Она убрала с лица волосы. Они были светло-каштановые и сильно вились.
– Я слышала об этом. Может быть, где-то это и так. Они покупают помощника, обычно если он сам хочет работать, а если он работает плохо, продают его кому-нибудь другому. И ты становишься рабом на целых шесть лет. – Она шмыгнула носом. – Некоторые говорят, что помощники больше стараются, когда знают, что могут кончить грязной работой на кухне или раздуванием мехов в кузнице, если хозяин будет недоволен.
– Что ж. Тогда, мне кажется, лучше бы ты научилась любить кукол, – заметил я неубедительно. Я сидел на задке повозки своего хозяина и смотрел на стадо. Она устроилась рядом со мной.
– Или надеяться, что кто-нибудь выкупит меня у моего хозяина, – сказала она подавленно.
– Ты сама говоришь, как раб, – промолвил я неохотно. – Все не так уж плохо, верно?
– День за днем делать то, что ты считаешь глупостью? – поинтересовалась она. – И получать плети за то, что не делаешь это лучше, чем можешь? Чем это лучше рабства?
– Ну, тебя кормят и одевают, и у тебя есть крыша над головой. И он дает тебе возможность научиться чему-то, ремеслу, которое позволит тебе путешествовать по всем Шести Герцогствам, если ты им овладеешь. Можешь кончить тем, что будешь давать представления для королевского двора в Баккипе.
Она странно посмотрела на меня.
– Ты имеешь в виду Тредфорд. – Она вздохнула и придвинулась ко мне. – Мне одиноко, а остальные хотят быть кукольниками. Они сердятся на меня, когда я ошибаюсь, и все время называют меня ленивой, и не разговаривают со мной, если считают, что я испортила представление. Среди них нет ни одного доброго, никому из них не было бы дела до того, что у меня на лице шрам, кроме тебя.
На это нечего было ответить. Я не знал остальных достаточно хорошо для того, чтобы согласиться или не согласиться с ней. Так что я не сказал ничего, и мы сидели и смотрели на овец. Молчание затягивалось, а ночь становилась все темнее. Я подумал, что скоро надо будет разжечь огонь.
– Ну, – начала она, подождав еще несколько минут, – как ты стал пастухом?
– Мои родители умерли. Все унаследовала моя сестра. Ей не было до меня дела, и вот я тут.
– Ну и сука! – сказала она свирепо.
Я набрал в грудь воздуха, чтобы защитить свою несуществующую сестру, но понял, что таким образом только затяну разговор. Я попытался придумать что-нибудь, для чего мне нужно было бы уйти, но овцы и остальные животные были прямо передо мной и мирно паслись. Бесполезно было рассчитывать на возвращение других – они сидят в таверне и рассказывают завсегдатаям о днях, проведенных в пути.
Наконец я сказал, что голоден, и встал собрать камней, сухого навоза и палочек для огня. Тассин настояла на том, чтобы что-нибудь приготовить. На самом деле я не был так уж голоден, но она ела с большим аппетитом и прекрасно накормила меня из запасов кукольников. Кроме того, она заварила котелок чая, и потом мы сидели у огня и прихлебывали его из тяжелых красных глиняных кружек.
Каким-то образом молчание из неловкого превратилось в дружеское. Приятно было сидеть и смотреть, как кто-то другой готовит еду. Сперва она болтала и спрашивала, люблю ли я такие специи и крепким ли завариваю чай, но на самом деле не вслушивалась в ответы. По-видимому, найдя в моем молчании какое-то приглашение, она начала рассказывать о себе более подробно. С отчаянием она говорила о тех днях, которые потратила на обучение тому, что ей было совершенно безразлично. С неохотным восхищением она говорила о мастерстве других кукольников и об их энтузиазме, которого она не могла разделить. Потом ее голос оборвался, и она посмотрела на меня полными тоски глазами. Ей не было необходимости объяснять мне, какой одинокой она себя чувствовала. Потом разговор перешел к более легким темам – к ее мелким неприятностям, к еде, которую она не любила, к тому, что от одного из кукольников всегда пахло застарелым потом, а какая-то женщина напоминала ей об очередной реплике тычком в бок.
Даже ее жалобы каким-то странным образом были приятны, потому что занимали меня своей банальностью и не давали сосредоточиться на более серьезных проблемах. Ее общество в некотором роде было похоже на общество волка. Тассин жила только сегодняшним днем. Она почти не думала ни о чем другом. От этой мысли я легко перешел к раздумьям о Ночном Волке. Я медленно поискал его. Где-то я почувствовал его и понял, что он жив, но больше ничего. Может быть, нас разделяло слишком большое расстояние; может быть, он был слишком сосредоточен на своей новой жизни. Какова бы ни была причина, его сознание не было таким открытым для меня, как раньше. Может быть, теперь он был просто больше настроен на обычаи своей стаи. Я попытался порадоваться за него.
