Уинтроу поднялся, потянулся и стал смотреть вперед. Навстречу кораблю тянулись два близнеца-мыса; они отчетливо напоминали руки, простертые для дружеского объятия. Город расстилался по берегу между окутанным испарениями устьем Теплой реки и вздымающимся пиком Сатраповой горы. Великолепные особняки и величественные сады отделялись один от другого широкими поясами улиц. А по гребню позади города высились шпили и башни дворцового комплекса — резиденции сатрапа. Это было сердце Джамелии, называемое в обиходе «верхним городом».
Так вот, значит, какая она! Столица, давшая название целой сатрапии! Центр цивилизации. Колыбель наук и искусств…
Она сияла и переливалась под послеполуденным солнцем. Зелень, золото и белизна — словно самоцветы в драгоценной оправе. Белые шпили возносились над кронами самых высоких деревьев, а их белизна была попросту невыносимой — Уинтроу не мог смотреть на них, не щуря глаза. Шпили были опоясаны золотом, а фундаменты зданий — выложены темно-зеленым мрамором, привезенным из Сэдена. Уинтроу смотрел и насмотреться не мог. Впервые его глазам представало все то, о чем он столько раз слышал.
Около пятисот лет назад Джамелию почти дотла уничтожил пожар. Тогдашний сатрап велел заново отстроить столицу, придав ей еще больше великолепия, и притом полностью из камня, чтобы подобное несчастье не повторилось уже никогда. Он созвал лучших зодчих, искуснейших каменщиков и иных мастеров — и через тридцать лет упорной работы верхний город был возведен. Второй по вышине шпиль, вонзавшийся в синее небо, обозначал собственно резиденцию сатрапа. А единственный еще более высокий был храмом Са, где сатрап и его Сердечные Подруги совершали свое поклонение. Уинтроу смотрел на замечательный храм с благоговением и восторгом. Удостоиться быть посланным в монастырь, принадлежавший к этому храму, — высшей чести жрец Са не мог для себя и желать. Одна библиотека там занимала семнадцать покоев. Еще в трех покоях постоянно были заняты делом писцы: сразу двадцать жрецов трудились не покладая рук — обновляли и переписывали книги и свитки. Уинтроу попробовал представить себе, какая же там собрана сокровищница знаний, — и вновь преисполнился благоговения.
Но потом накатила горькая горечь и омрачила его душу. «Вот таким же прекрасным и светлым казался мне Кресс, на деле оказавшийся пристанищем жестоких и жадных людей…» Уинтроу отвернулся от приближавшегося города и вновь сел на палубу.
— Все это обман, — проговорил он. — Обман и жестокая шутка. Люди обманывают сами себя. Они собираются вместе и создают нечто прекрасное. А потом указывают на свое творение и провозглашают: «Смотрите, какие у нас крылатые души, какая нам свойственна прозорливость и святость. И все свое духовное богатство мы вложили вот в это здание, так что в повседневной жизни нам можно о нем больше не беспокоиться. Теперь мы можем вести бессмысленную и животную жизнь, искореняя любую наклонность к мистике и духовности, которую встретим в своих ближних и в самих себе. Все это вложено в камень: теперь нам не о чем волноваться!» И это лишь один из многих способов самообмана…
Проказница ответила ему совсем тихо. Если бы он стоял на ногах, то, возможно, и не услышал бы ее. Но он сидел на палубе, опершись о нее ладонями, и голос корабля прозвучал в самой его душе.
— А что если сами люди — всего лишь жестокая шутка, которую Са сыграл с этим миром? Что если Он сказал: «Все прочие существа Я сделаю добрыми и прекрасными, чтобы они жили в согласии с природой вещей. И только людям дам способность к мелочности, жестокости и самоуничтожению. И самой Моей жестокой шуткой будет то, что иным людям Я вложу дар видеть в себе все эти черты…» Как ты полагаешь, Уинтроу, так ли поступил Са?
— Это богохульство! — горячо возразил юный священнослужитель.
— В самом деле? Но откуда тогда берется все безобразие и зло, присущее людям? Как ты его объяснишь?
— Оно не от Са. Оно — от невежества. От незнания путей и помыслов Са. В отчуждении от Са — корень его… К нам в монастырь время от времени привозили детей, мальчиков и девочек, понятия не имевших, зачем они там оказались. Они были озлоблены и напуганы, ведь их в столь нежном возрасте оторвали от дома. И что? Проходят какие-то недели, и они расцветают! Они открываются свету и славе Са нашего. Ибо в каждом ребенке есть хоть малая, но искра Его. Не все остаются в монастыре, кое-кого возвращают домой, ибо не все предназначены для жреческого служения. Но нет ни единого, кто неспособен был бы сделаться существом светлым, мудрым и любящим. Ни единого!
— М-м-м… — задумался корабль. — А до чего хорошо, Уинтроу, что ты снова заговорил как прежде!
Уинтроу чуть улыбнулся и почесал белый шрам на том месте, где раньше был его указательный палец. Это успело стать привычкой, бесконечно раздражавшей его, когда он спохватывался и обращал внимание. Вот как теперь. Он сложил руки на коленях и поинтересовался:
— Неужели я так сильно себя жалею? И неужели это настолько заметно… всем окружающим?
— В основном только мне, я ведь чувствую твое настроение лучше, чем кто-либо. И все-таки — что за удовольствие иногда заставить тебя встряхнуться, Уинтроу… — Проказница помолчала. — Как думаешь, удастся тебе на берег сойти?
— Сомневаюсь. — Уинтроу постарался, чтобы это прозвучало не слишком угрюмо. — Меня ни разу не отпускали на берег с тех самых пор, как я «осрамил» отца в Крессе…
— Знаю, — кивнула Проказница. — Я просто к тому, что, если все же пойдешь… побереги себя.
— Что?… Почему?
— Точно не знаю. Просто… Твоя прапрабабушка, верно, назвала бы это предчувствием…
Такие речи в устах Проказницы прозвучали более чем странно. Уинтроу даже поднялся и взглянул на нее, перегнувшись через фальшборт. Она смотрела на него снизу вверх. «Только мне начинает казаться, будто я к ней привык — и всякий раз нате пожалуйста!» Небо нынче было удивительно прозрачным и испускало тот особый свет, который Уинтроу про себя всегда называл «художественным». Быть может, именно из-за этого и сама Проказница показалась ему… светоносной. Зелень ее глаз, густой блеск непроглядно-черных волос… сама ее кожа, украшенная волокнистым рисунком, поистине сочетала все лучшее, что можно сказать и о полированном дереве, и о здоровой молодой плоти. Проказница перехватила его взгляд, полный откровенного любования, и залилась розовым румянцем, а в душе Уинтроу чувство беспредельной любви к ней снова столкнулось с его полным неведением относительно ее истинной природы. Как мог он ощущать подобную… страсть (да будет ему позволено употребить подобное слово) к существу из дерева, оживленного магией? У его любви не было никакого связного объяснения. Они не могли пожениться, не могли родить общих детей. Они не стремились плотски насладиться друг другом. У них не было на двоих даже сколько-нибудь долгой истории общих переживаний. Откуда же эта теплота и нежность, что переполняла его, когда они были вместе? Бессмыслица какая-то…
— И это ужасает тебя? — спросила она шепотом.
— Не ты причиной, — попытался он объяснить. — Просто это чувство мне кажется… неестественным. Как будто оно мне внушено, а не я сам его источаю… Что-то вроде волшебного заклинания, — добавил он неохотно.
