Когда-то ему доводилось видеть животных, согнанных и во множестве запертых вместе. Он наблюдал скот, приготовленный для забоя. Но бессловесные твари не понимали происходящего. Они ожидали своей участи, жуя жвачку и отгоняя хвостами мух. И держали их все-таки во дворах либо в загонах. Их не сковывали по рукам и ногам, они не плакали, не выкрикивали слов ярости, отчаяния и тоски…
— Я не могу вам помочь… не могу…
Уинтроу поймал себя на том, что начал потихоньку бормотать это вслух, и прикусил язык. Все было верно. Он ничем не мог им помочь. Ни кандалы сломать, ни татуировки с лиц вывести, ни убежать… Каждому придется один на один спорить с немилосердной судьбой. Кто-то, будем надеяться, еще обретет в этой жизни свободу и счастье. Не вечно же продлится такое безысходное горе…
Через несколько шагов Уинтроу увидел вещественное подтверждение этой мысли. Ему попался человек, кативший ручную тележку, нагруженную тремя безжизненными телами. Истощенные мертвецы выглядели обтянутыми кожей скелетами, но работнику все равно было нелегко.
За ним, безутешно всхлипывая, плелась какая-то женщина.
— Пожалуйста… пожалуйста… — вырвалось у нее как раз когда она проходила мимо Уинтроу. — Хоть тело отдайте… Ну зачем оно вам? Позвольте отвезти сына домой и похоронить по-людски… Пожалуйста…
Кативший тележку не обращал на причитания несчастной никакого внимания. Как и все прочие в деловитой, многолюдной толпе. Только Уинтроу проводил их взглядом… «Может, она сумасшедшая? — мелькнула у него мысль. — И там, на тележке, совсем не ее сын, и работнику это известно?…»
Потому что иначе умалишенными следовало признать всех горожан. Ибо может ли человек в здравом рассудке смотреть на то, как мать просит отдать ей тело умершего сына, — смотреть и не вмешиваться? Но не вмешивался никто. В том числе и он сам, Уинтроу. Или он совсем уже очерствел и человеческое страдание перестало трогать его? Он вскинул глаза и по-новому пригляделся ко всему, что происходило на улице.
Здесь действительно легко можно было спятить. Посредине улицы под ручку прохаживались люди. Они заглядывали в палатки и загородки, как любые посетители самой обычной ярмарки, гуляющие между лотками. Они рассуждали о размере и цвете, оценивали возраст и пол… Вот только живность, которую они себе выбирали, была двуногая.
Люди покупали людей. Оптом и в розницу. Уинтроу шел мимо внутренних двориков, где стояли вереницы скованных вместе невольников. Их так вереницами и приобретали, чтобы приставить к общим работам в городе или на ферме.
В углу такого дворика предлагал свои услуги татуировщик. Он развалясь сидел в кресле, а рядом стояли выложенные кожей тиски для зажимания голов и лежал большой камень с вделанным в него кольцом для цепи.
— Недорого! Недорого! Купил нового раба — пометь его своим знаком! Недорого!..
Мальчишка-зазывала был прикован за ногу к тому самому камню с кольцом. Несмотря на зимний день, он был облачен в одну набедренную повязку. Всю его кожу покрывали татуировки, сделанные хозяином, так что каждый мог подойти и сам убедиться в его мастерстве. Недорого. Совсем недорого…
А еще здесь были здания, в каждом из которых держали разного рода рабов-ремесленников. Уинтроу замечал вывески, призывавшие покупать то плотников, то каменщиков, то белошвеек… В одном месте продавали даже танцоров и музыкантов. Всякий человек может впасть в нужду и долги, и потому-то здесь можно было подобрать себе совершенно любого раба, какой только понадобится. Лудильщика, портного, солдата, моряка… Учителя, няньку, приказчика и писца… «Чего ради нанимать, если можно просто купить, и дело с концом?» — такова, кажется, была философия, которую здесь исповедовали. Уинтроу только задавался вопросом, каким образом получалось, что люди, выбиравшие себе живую покупку, не узнавали в несчастных невольниках себя самих, своих соседей и ближних?…
Но это волновало только его одного. Остальные разве что прикрывали лица надушенными кружевными платочками, спасаясь от вони. Облюбованного раба ничтоже сумняшеся заставляли подняться, пройтись, даже пробежаться по кругу рысцой. Женщин и девушек уводили в зарешеченные помещения и там подвергали тщательному осмотру…
Видно, в глазах здешнего люда денежная неудача, неспособность отдать долги сразу низводила друга или соседа до положения простого товара, который не зазорно выставить на продажу, не стыдно купить…
С иными рабами обращались заметно лучше, чем с прочими. То были особо ценные приобретения: люди ученые, талантливые и умелые. Кое-кто из них, невзирая на все ничтожество своего нынешнего положения, держался со спокойным достоинством, вполне осознавая собственную стоимость и гордясь ею.
Но были и другие — их, как услышал краем уха Уинтроу, называли расписными: это оттого, что историю их путешествия из рук в руки можно было проследить по густой росписи татуировок. В основном таковыми были невольники строптивые и неукротимые: покладистые и послушные легче приживались у хозяина и задерживались в одном доме надолго. Тот, кого украшало более пяти татуировок, считался далеко не подарком. Таких продавали дешево и шпыняли, как норовистый скот.
Татуировки же на лицах рабов, когда-то считавшиеся варварским обычаем калсидийцев, были теперь в Джамелии более чем обычны. Уинтроу с болью видел, что великолепная Джамелия не только восприняла «варварский обычай», но даже развила его. Танцоров и разного рода забавников помечали татуировками маленькими и неяркими — чтобы они своим видом не оскорбляли хозяйского взгляда, не мешали развлекаться… Закон пока еще запрещал покупать раба или рабыню единственно для плотских утех, но там и сям Уинтроу попадались татуировки, не оставлявшие никакого сомнения в том, для чего их носители были в действительности предназначены. И поистине проще было разглядывать татуировки, чем смотреть этим людям в глаза.
…На каком-то углу, из тысяча первой по счету вереницы выставленных на продажу рабов Уинтроу неожиданно окликнули:
— Жрец! Жрец!.. Напутствие и утешение Са умирающему!..
Уинтроу замер на месте, соображая, к нему ли обращаются. И увидел раба, который тянулся вперед, насколько позволяли цепи. Он, впрочем, не очень похож был на человека, склонного искать утешения Са. Татуировки строптивого покрывали не только все его лицо, но даже и шею. Не слишком похож он был и на умирающего. Правда, на обнаженном торсе были отчетливо видны все ребра, а кандалы в кровь стерли лодыжки, но в остальном мужчина выглядел крепким и жилистым. Был он средних лет, на добрую голову выше Уинтроу и весь в рубцах от тяжелой работы и наказаний… Такие не умирают, а выживают.
Уинтроу нашел глазами владельца рабов: тот стоял поодаль, торгуясь с возможным покупателем. Он был коренастым коротышкой и, разговаривая, вертел и подкидывал в ладони небольшую увесистую дубинку. Он заметил взгляд Уинтроу и недовольно нахмурился, но торга не прекратил.
— Ты. Ты разве не жрец? — настойчиво спросил расписной раб.
— Посвященным жрецом я себя назвать не отважусь, — ответил Уинтроу, — но я учился в монастыре и достиг звания послушника. И я с радостью дам посильное утешение тому, кто в нем нуждается. — Он оглядел цепочку кандальников и, стараясь не обнаружить своих подозрений, спросил: — Кого здесь надо напутствовать и утешить?
