В конце концов он свернул в сторону, провел ее вниз по ступеням и растворил дверь. Как только она распахнулась, в тишину, царившую снаружи, щедро выплеснулись звуки. Она услышала музыку, разговоры и смех. Но и музыка, и язык, на котором говорили, были ей совершенно чужими, так что все сливалось в сплошной шум. Причем оглушительный настолько, что, даже будь она способна понимать своего спутника, ей нипочем не удалось бы расслышать его. Оставалось только предположить, что они пришли в какую-то гостиницу или таверну. Кругом стояли небольшие круглые столики, и посредине каждого горела толстая короткая свечка. Мужчина отвел ее к свободному столику и жестом велел сесть. И сам сел напротив. И откинул на спину капюшон.
Во сне они долго сидели так. Просто сидели друг против друга. Быть может, он слушал музыку… Для нее музыка сливалась в сплошной оглушительный рев, в котором она даже не пыталась ничего разобрать. Она могла наконец-то рассмотреть своего похитителя. Он был хорош собой, хотя и несколько бледен. Безбородый, светловолосый, с карими глазами. Он носил небольшие мягкие усы. Он был широкоплечий, руки выглядели сильными и мускулистыми. Сначала он почти не шевелился, смотрел на нее — и все. Потом протянул руку, и она вложила в нее свою ладонь. Он улыбнулся… И она ощутила, что они достигли взаимопонимания столь полного, что отсутствие слов было только на пользу, — слова помешали бы.
И вновь прошло долгое-долгое время… И вот он сунул руку в кошель и вынул колечко. Колечко с простым камушком. Она посмотрела и замотала головой. Нет, она не отказывалась от кольца; просто хотела сказать, что во внешних символах не было никакой надобности. Не стоило, по ее мнению, нарушать таким образом безупречную договоренность, возникшую между ними. Он спрятал кольцо. И всем телом потянулся к ней через стол. У нее заколотилось сердце, она потянулась навстречу… Их губы соприкоснулись, он поцеловал ее. Никогда прежде она не целовалась с мужчиной. От шелковистого прикосновения его усов она покрылась гусиной кожей. Время остановилось… Зависло, как райская птичка перед цветком: откроется? Не откроется? О, этот сладостный миг…
…Где-то далеко, на краю восприятия, прозвучал негромкий мужской смешок. Прозвучал, тем не менее, одобрительно. А ты пылкая, Малта. Очень пылкая! Хотя твои идеи относительно ухаживания и восходят к древнейшему обычаю похищения… Все померкло, закружилось и унеслось прочь. Лишь на губах задержалось щекотное чувство прикосновения. Думается, мы славно потанцуем вместе — ты и я…
Глава 27
Узники
Уинтроу находился в обширном сарае. Одной стены не было, и оттуда беспрепятственно вливался зимний холод. Крыша над головой была прочная, но стены представляли собой всего лишь балочный каркас, обитый неструганым горбылем. Уинтроу был помещен во что-то вроде стойла, открывавшегося в проход. По бокам и напротив, через проход, виднелись такие же закутки. Перегородки давали некую видимость уединения. На полу — клочья соломы, чтобы спать. В углу — замызганная параша. И нельзя выбраться из стойла и уйти прочь, потому что ножные кандалы соединены цепью со здоровенной скобой, всаженной в твердое дерево балки. Уинтроу уже пытался помериться силами с этой скобой. Она победила. А он только стер себе лодыжки до мяса.
Это был его четвертый день в заточении.
Еще одни сутки — и, если никто не явится его выручать, его продадут как раба.
Это ему дважды, в первый и второй день неволи, и оба раза очень тщательно, растолковал жизнерадостный содержатель узилища. Он появлялся один раз в день с корзиной хлебцев. За ним следовал его сынок-недоумок, кативший тележку и на ней — бочку воды. Каждому заключенному полагалась чашка воды, и ее отмеривали черпаком.
После первого объяснения насчет пяти дней и всего такого прочего Уинтроу взмолился сообщить о его бедственном положении жрецам храма Са: уж, верно, они поспешат забрать его из сарая! Содержатель, однако, не пожелал тратить свое драгоценное время. Жрецы, сказал он, более не вмешиваются в мирские дела, а узники сатрапа — дело сугубо мирское, никоим образом не связанное с Са и поклонением Ему. Невыкупленные узники сатрапа становятся рабами сатрапа, и их продают с торгов, пополняя таким образом сокровищницу государя. «Печальное будет завершение коротенькой жизни вроде твоей, — сказал содержатель. — Может, у тебя найдется какая-никакая семья, к которой тебе следует обратиться?»
Судя по подхалимскому тону, он с такого рода сообщением побежал бы бегом, рассчитывая на взятку или вознаграждение. «Наверное, твоя мать уже о тебе беспокоится? Неужели у тебя братьев нет, чтобы заплатили выкуп и освободили тебя?»
Каждый раз Уинтроу очень тянуло ответить, и каждый раз он заставлял себя молчать. «У меня, — говорил он себе, — есть еще время, чтобы выпутаться самому». Сообщить отцу?… Но таким образом он только вернется к прежней несвободе, от которой бежал. Нет, это не решение! Надо хорошенько подумать, и он обязательно найдет какой-нибудь выход…
А положение, в котором оказался Уинтроу, как нельзя более располагало к напряженным раздумьям. Больше ему все равно нечего было делать. Он мог сидеть, стоять, лежать, опускаться на корточки — и все. Сон не приносил отдыха. Звуки, несшиеся с разных концов сарая, проникали в его сновидения, населяя их драконами и морскими змеями, и все они ругались и о чем-то умоляли на человеческом языке. Зато наяву поговорить было не с кем. Одну сторону клетушки Уинтроу составляла внешняя стена сарая. А с другого боку и напротив «постояльцы» успели уже не однажды смениться. Забулдыгу, потерявшего человеческий облик, увела плачущая жена. Проститутка, пырнувшая клиента, получила за это клеймо. Был еще конокрад, но его тоже скоро увели — вешать. Суд в сатраповых узилищах был скорый. Во всяком случае, в том, что касалось наказаний…
Из закутка Уинтроу был виден боковой проход с валяющейся соломой, и за ним — ряд таких же клетушек. Там держали рабов. Строптивых, нежеланных хозяевам. «Расписных» со спинами и ногами в рубцах то засаживали в ножные кандалы, то расковывали и уводили. Уинтроу мог видеть: их продавали задешево, а гоняли — в хвост и в гриву. «Расписные» были не особенно разговорчивы, даже между собой. Уинтроу про себя рассудил: должно быть, у них не осталось почти ничего, о чем можно было бы поговорить. Отнимите у человека возможность самоопределения — и ему мало что останется, кроме как жаловаться. «Расписные» этим и занимались, но безо всякого азарта: перемен в своей судьбе они явно уже не ждали. Они напоминали Уинтроу собак, лающих на цепи. Эти угрюмые люди годились для тяжелой черновой работы на полях и в огородах, а больше особо ни для чего. Такой вывод Уинтроу сделал, послушав их разговоры. Большинство мужчин и женщин, сидевших за боковым проходом, провели в рабстве многие годы — и предполагали в этом же качестве закончить свои несчастные дни. И, как ни отвратительна была Уинтроу сама идея рабства, кое к кому из них проникнуться жалостью было поистине нелегко.
Некоторые превратились в настоящих рабочих скотов; они хоть и поносили свой тяжкий жребий, но духа, чтобы воспротивиться, в них уже не осталось. Понаблюдав за ними несколько дней, Уинтроу начал понимать, почему некоторые почитатели Са верили, будто подобные типы оказывались в рабстве не иначе как по Его воле. Их действительно трудно было представить свободными людьми, имеющими супругов, детей, дома и хозяйство. Уинтроу все же не допускал, чтобы они рождались без душ, предназначенными для рабства. Просто никогда раньше он не видел людей, до такой степени лишенных самомалейшей искры духовности.
