Когда он скрылся за дверью, Кеннит повернулся к старпому:
— Иди к пленному. Пусть ему дадут воды и питья, чтобы очухался. А ты, Этта, ванну мне готовь… пожалуйста.
Соркор ушел. Этта осторожно помогла Кенниту выбраться из рубашки. Она вымыла его губкой — по-калсидийски. До сих пор Кеннит считал такой способ не мытьем, а размазыванием грязи, но Этта отлично справилась с делом: он в самом деле почувствовал себя чистым. А некоторые отдельные моменты этого мытья даже заставили его впервые задуматься о том, что, возможно, полезность женщины для мужчины не ограничивалась привычными ему рамками… Но затем Этта стала промывать и заново перевязывать его рану — после чего ей пришлось еще раз смывать пот с его спины, груди и лица.
А с палубы уже зазвучала тихая музыка — нежное сочетание струн, колокольчиков и женских голосов. Слушать ее оказалось и вправду приятно.
Этта деловито вспорола боковой шов на приготовленных для него штанах, что позволило ей одеть его почти безболезненно. Потом она вновь подшила штанину. Застегнула на нем рубашку, расчесала волосы и бороду не хуже слуги, привыкшего ухаживать за господином. И храбро подставила плечо, помогая перебраться в кресло, пока она переменит постельное белье… В общем, он и не подозревал, что у нее обнаружится сразу столько талантов. Он явно недооценивал ее, не думал, что она окажется настолько полезна ему…
Когда он был должным образом вымыт, одет и устроен, Этта ненадолго выскочила наружу и почти сразу вернулась с подносом еды. Кеннит втянул носом запахи горячего супа и свежего хлеба и тут только осознал, насколько проголодался. Заморив червячка, Кеннит отложил ложку и негромко поинтересовался:
— А что, скажи на милость, подвигло тебя вот так вольничать с моим пленником?
Она чуть слышно вздохнула:
— Я была в такой ярости… — И покаянно опустила голову: — Так взбешена оттого, что они тебе причинили… что заставили меня тебе причинить… Я поклялась, что раздобуду тебе живой корабль, хотя бы ценой собственной жизни. И я подумала, что именно об этом ты собирался расспрашивать пленников. Ну… И когда я окончательно одурела от сидения подле твоей постели, но уснуть не могла — я пошла их навестить…
— Их?…
— Ну да, их было трое… поначалу. — Этта передернула плечами. — Похоже, я из них вытянула сведения, которые тебе нужны. Я все очень тщательно проверила… и перепроверила. Но все-таки позаботилась одного оставить в живых — чтобы ты мог во всем удостовериться сам.
«О да. Ну и талантов же в ней. Всяких разных… И умная. Возможно, скоро придется убить ее…» Вслух он спросил:
— И что же ты выяснила?
— Они рассказали мне только о двух живых кораблях, о которых знали доподлинно. Первый — ког, называется «Офелия». Она ушла из Джамелии как раз перед ними, но у нее еще оставались товары из Удачного на продажу, так что по пути на север она должна была делать остановки. — Этта пожала плечами. — Поэтому неизвестно, кто из них на сегодняшний день кого обогнал. А второй живой корабль, который они видели, как раз стоял в Джамелии. Он пришел в порт за день до того, как они отплыли, и капитан надолго задерживаться не собирался. Тот корабль разгружали, а трюмы готовили для перевозки рабов на север, в Калсиду.
— Дичь какая, использовать живой корабль подобным образом! — возмутился Кеннит. — Они солгали тебе.
Этта вновь пожала плечами — еле заметно.
— Возможно… всякое на свете бывает. Но, если они лгали, то все порознь и в разное время… — И она засунула перепачканные простыни в рубашку Кеннита, приготовленную для стирки. — Меня они убедили.
— Женщину легко убедить в чем угодно. А какой вывод из сказанного ими?
Она посмела одарить его вызывающе-спокойным взглядом:
— Вывод такой, что они солгали и во всем остальном.
— В любом случае, — сказал Кеннит, — я хочу выслушать.
Этта вздохнула.
— Им было известно немногое. В основном слухи и сплетни. Они рядом с тем другим кораблем неполный день простояли. «Проказница» принадлежит торговому семейству из Удачного — каким-то Хэвенам. Она пойдет Внутренним Проходом в Калсиду со всей возможной скоростью. Рабов они покупать собирались не всяких, а только ремесленников и умелых рабочих, но кто ж их знает — небось возьмут и других, хотя бы ради балласта. Всем заведовал малый по имени Торк, но вроде бы не он был капитаном. Да, эта «Проказница» только что пробудилась, и это ее первое плавание. Девственное.
Кеннит покачал головой:
— Хэвен? Нет такого купеческого семейства.
Этта развела руками:
— Ты прав. Они меня обвели вокруг пальца. — Она отвернулась и неподвижно уставилась в переборку: — Прости, что все испортила в смысле допросов…
Да, она определенно выходила из повиновения. Будь у него обе ноги, он взял бы сейчас ее за шкирку, швырнул на постель — да и напомнил, кто она такая вообще есть. Но теперь… теперь вместо этого ему приходилось ей льстить. Заигрывать… Кеннит попытался изобрести какие-то хорошие и приятные слова, которые бы утешили Этту и вернули ей разговорчивость… Но непрестанное биение крови в изуродованной ноге становилось все более мучительным. Ему хотелось просто лечь, вытянуться, заснуть — и уйти от всего. Но ему придется просить ее, чтобы помогла…
— Этта, я беспомощен, — проговорил он с горечью. — Я самостоятельно даже до постели не доберусь. — И добавил в редкостном для него приступе откровенности: — Никуда не годится, что ты видишь меня… таким!
В это время музыка на палубе переменилась. Сильный мужской голос повел песню, исполненную одновременно мощи и нежности. Кеннит склонил голову набок, прислушиваясь… Слова показались ему странно знакомыми.
— Ага, — проговорил он затем, — узнаю. «К возлюбленной Китриса». Славный стишок… — Он снова задумался, что бы такого сказать Этте доброго и хорошего, но так ничего и не родил. Только и сообразил предложить: — Сходи на палубу послушай, если охота. Знаешь, эти стихи очень старинные… — На краю зрения снова все начало расплываться, на сей раз потому, что боль выжимала из глаз слезы. — Ты их слышала раньше? — спросил он, пытаясь не выдать себя дрожанием голоса.
— О Кеннит… — У нее тоже заблестели в глазах слезы, но не от боли, как у него, а от раскаяния, неожиданного и необъяснимого. — Эти стихи для меня нигде не прозвучат сладостнее, чем здесь… Прости меня! Я иногда такой черствой бываю… Батюшки, да ты опять белый весь! Обопрись на меня, я тебя уложу…
И уложила — самым нежным и ласковым образом, как только могла. И влажной губкой промокнула ему лицо.
— Нет, — запротестовал он слабо. — И так холодно… Я замерз…
Она потеплее укрыла его, потом легла рядом со стороны здоровой ноги. От ее тела шло приятное тепло, но кружева у ворота ее рубашки царапали ему лицо.
— Разденься, — велел он. — Ты теплее раздетая. Она коротко рассмеялась — удивленная, но и довольная.
