Помимо воли он снова покосился за правый борт. Мерзкий змей плыл точно с той же скоростью, что и Проказница. И все так же таращился на Кайла из воды. Кайл отвел взгляд.
Почему-то он вновь подумал о татуировке на лице сына. Наверное, потому, что от нее так же невозможно было отделаться. Зря он так поступил… Он сожалел о своем поступке, но ничего сделать уже было нельзя, а кроме того, он знал, что никогда не будет прощен — ну так какой смысл извиняться? Что перед мальчишкой, что перед его матерью. Они все равно до конца дней будут ненавидеть его. И кому какое дело, что в действительности-то ущерба мальчишке не случилось никакого. Он же не ослепил его, не руку ему отрезал! Подумаешь, отметина на лице. Уйма моряков носит наколки с изображением своего корабля или его носовой фигуры. Не на лицах, правда… но суть от этого не меняется. И тем не менее… С Кефрией точно удар случится, когда она увидит татуировку Уинтроу. Он сам каждый раз, когда взглядывал на сына, видел перед собой лицо потрясенной ужасом жены. Из-за этого Кайл уже и не мечтал поскорее вернуться домой. Сколько бы денег ни привез он из плавания, все, что увидят домашние — это татуировку на лице сына и внука…
Змей в очередной раз высунул голову из воды и посмотрел на него с таким видом, словно хотел сказать: «А что я про тебя знаю!..»
Тут Кайл обнаружил, что гневное вышагивание по палубе занесло его на самый бак. Туда, где сидел, скорчившись, его сын. Капитана охватил стыд: и это-то жалкое создание называлось его старшим сыном?… Его наследником?… И этому-то ничтожеству он думал когда-нибудь передать штурвал корабля?… Какое несчастье, что Малта родилась девчонкой. Из нее наследник получился бы куда как получше, чем из Уинтроу…
Очередной приступ ярости пронизал его, словно молния, очищающая рассудок. Теперь он видел: во всем от начала и до конца был виноват Уинтроу. Он привел мальчишку на борт, чтобы корабль был доволен жизнью и ходко бегал по морям, — а гнусный маленький святоша только сделал из нее мрачную стерву. Ну так что ж — если она не желала как следует плавать с мальчишкой на борту, так и незачем больше мириться с поганым маленьким нытиком!
Еще два шага — и Кайл сгреб Уинтроу за ворот рубашки и рывком поставил его на ноги.
— Я тебя сейчас вон тому змею скормлю! — заорал он в лицо перепуганному сыну, буквально повисшему у него на руке.
Потрясенный Уинтроу поднял глаза на отца, встретился с ним взглядом… и ничего не сказал. Только крепко сжал челюсти.
Кайл замахнулся… И, поскольку Уинтроу не отшатнулся, не втянул голову в плечо — он наотмашь огрел его со всей силой, на которую был способен, болезненно отбив себе пальцы о его татуированную физиономию. Мальчишка отлетел прочь, запутавшись в ножных кандалах, и растянулся на палубе, тяжело и неловко упав. Он остался лежать, и в его непротивлении ясно читался открытый вызов отцу.
— Да будь ты проклят!.. — взревел Кайл и ринулся к распростертому сыну. Сейчас он вышвырнет его за борт — и пускай он утонет. Вот оно, верное решение всех проблем. И вообще это единственное, что осталось сделать. И никто его не осудит за это. Все равно от него куча неприятностей и сплошное злосчастье. Значит, надо избавиться от вечно ноющего мальчишки-жреца, пока тот еще худшего срама на него не навлек…
Совсем рядом с кораблем из воды вынырнула мертвенно-белая голова. И предвкушающе разинула рот. Алая бездна пасти воистину потрясала. Как и глаза, поблескивавшие явственной надеждой. Голова была громадна. Куда больше, чем Кайл мог судить по нескольким случайным взглядам, брошенным в сторону твари. Змей легко держался вровень с «Проказницей», несмотря на то что его голова и шея были высоко выпростаны из воды. Змей ждал угощения…
Клубок проследовал за своим подателем в одно из тех мест, где, как теперь понимала Шривер, податель останавливался передохнуть… но тут Моолкин неожиданно изогнулся жесткой дугой и устремился прочь. Он мчался сквозь Доброловище так, словно преследовал добычу. Тем не менее Шривер не видела впереди ничего стоящего внимания.
— За ним! — протрубила она всем остальным и сама первая последовала за вожаком. Сессурия ненамного отстал от нее… Но очень скоро она обнаружила, что остальные члены Клубка остались на месте. Там, где отдыхал их податель. Они думали только о том, как набивать брюхо, расти, линять и снова расти… Шривер выкинула мысли об их предательстве из головы — и удвоила усилия, гонясь за Моолкином.
Ей удалось с ним поравняться только потому, что он неожиданно остановился. Его челюсти были широко распахнуты, жабры раздувались и опадали — он завороженно вглядывался вперед.
— Что там? — спросила она… и сама уловила в воде отдаленную тень запаха. Что это был за запах, что именно означал этот вкус — Шривер не знала доподлинно, только то, что вода отдавала приветствием и исполнением обещания. Вот к ним присоединился Сессурия, и Шривер увидела, как расширились его глаза. Он ощутил то же самое, что и она.
— Что там? — повторил он ее вопрос.
— Та, Кто Помнит… — благоговейно отозвался Моолкин. — Вперед! Мы должны разыскать ее!
Он, кажется, и не заметил, что от большого Клубка у него осталось всего лишь двое последователей. Он думал только об ускользающем запахе, грозившем рассеяться прежде, чем удастся проследить его источник. И он ринулся вперед с такой силой и страстью, что Шривер и Сессурии никак не удавалось за ним поспеть. Они отчаянно гнались за вожаком, пытаясь только не упустить из виду сверкание его золотых ложных глазков, переливавшихся во тьме глубины. Они следовали за ним — а благоухание делалось все явственней. Оно кружило им головы, переполняло их чувства…
Когда они снова поравнялись с Моолкином, он висел в воде на почтительном удалении от подателя пищи, бросавшего в сумрак Доброловища серебристые блики. От этого-то подателя, вернее подательницы, исходило умиротворяющее благоухание. В нем были и надежда, и радость, но превыше всего — обещание воспоминаний, воспоминаний, которые будут разделены, обещание знаний и мудрости всем взыскующим…
Но Моолкин держался в отдалении — и не спрашивал пока ни о чем.
— Что-то не так, — прогудел он негромко. Его глаза были задумчивы и бездонны. Вот по его телу пробежала переливчатая волна цветов — и померкла. — Что-то не так, — повторил он. — Та, Кто Помнит, должна быть подобна нам… так утверждает святое предание. Но я вижу перед собой лишь подательницу с серебряным брюхом… хотя все другие мои чувства утверждают — вот Она, Она рядом… Не понимаю!
В благоговейном смущении наблюдали они за серебряной подательницей, лениво двигавшейся перед ними… У нее был один-единственный спутник: белый отяжелевший змей, следовавший за нею вплотную. Он держался у самого верха Доброловища, высунув голову в Пустоплес.
— Он разговаривает с Нею, — тихо промолвил Моолкин. — Он требует у Нее…
— Наши воспоминания, — подхватил Сессурия. Его грива стояла дыбом, подрагивая от предвкушения.
— Нет! — Моолкин, кажется, сам себе поверить не мог и почти ярился. — Он требует пищи! Он просит у Нее пищи, которая почему-то не нужна Ей Самой… — И хвост его заходил из стороны в сторону с такой силой, что взвихрились донные частицы. — Нет! Так не должно быть! — протрубил он. — Все обман и ловушка! Она пахнет как Та, Кто Помнит, но она не нашего рода! А тот, что говорит с нею… на самом деле не с нею, ибо она не отвечает ему, как нам было обещано… Нам было обещано, что она обязательно ответит взыскующему! Здесь что-то не так!..
