Но те самые обстоятельства, которые вызывали такое смятение у других, были для Шривер знаками, что Моолкин ведет их именно туда, куда надо. Чем дальше они забирались на север, тем яснее делалось ей — Моолкин в самом деле один из тех, кто хранит древние воспоминания. Вот и теперь Шривер пристально за ним наблюдала. Его громадные глаза цвета меди были прикрыты молочными пленками век, он свил свое гибкое тело сложным узлом и, танцуя, растирал собственную кожу, пока вереница пятен на боках не начала разгораться золотом. Кое-кто с неодобрением следил за действиями вожака: им казалось, будто Моолкин растравляет свое восприятие просто удовольствия ради. И только Шривер не отводила от него алчного взгляда. Если бы не пристальное внимание остальных, она, возможно, решилась бы даже присоединиться к его пляске. Их тела сплелись бы единым узлом, и она попыталась бы разделить с ним воспоминания, которые он так упорно пытался поймать…
Но вместо этого Шривер лишь набрала в пасть морского рассола и медленно выпустила сквозь жабры. Вкус в самом деле был странный. Здесь была совсем другая соль, нежели та, к которой они привыкли, она почти обжигала. А еще больше обжигали ее вкус соли, источаемые телом стремительно извивавшегося Моолкина. Веки Шривер невольно взметнулись, затуманивая ее взор. Пока длилось это мгновение, она успела увидеть целый сон. Ей приснилось, будто Пустоплес сделался Доброловищем, и она то ли плыла в нем, то ли парила…
Не успев спохватиться, Шривер откинула голову и торжествующе протрубила:
— Путь свободен! Свободен!
И осеклась, изумленная собственным криком. Зато остальные уставились на нее почти так же, как недавно на Моолкина. Смутившись, Шривер уложила вставшую дыбом гриву и плотно закутала ею горло…
И тут к ней метнулся вожак. И обхватил ее плотными кольцами. Его грива дико торчала во все стороны, словно от ярости, его яд ошеломлял и завораживал Шривер. Моолкин стиснул ее с немыслимой силой, буквально втирая свою слизь в ее чешую, затопляя ее сознание месивом неясных картин, которые, тем не менее, столь властно вели вперед его самого… Объятия распались так же внезапно, как и возникли. Моолкин выпустил Шривер и стремительно, как удар бича, рванулся прочь. Она медленно опустилась на дно — задыхающаяся, обмякшая, потрясенная…
— Она тоже видит, — объявил Моолкин Клубку. — Она помазана моими воспоминаниями. Нашими воспоминаниями… Вперед, Шривер! Восстань со дна — и следуй за мной! Близится время сбора, так следуй же за мной к возрождению!..
Глава 9
Переменчивые ветры судьбы
Хруст гальки и песка под чьими-то башмаками привлек его внимание. Несмотря на все годы слепоты, он поднял голову и повернулся лицом туда, откуда донесся звук. Подходивший не подавал голоса; оставалось судить только по шагам. Это определенно был не мальчишка. У детей шаги куда более легкие, и к тому же ребятня появлялась обычно стайками и не ходила, а бегала мимо. Дети выкрикивали в его адрес оскорбления, брали друг дружку на «слабо» Когда-то им нравилось швыряться в него камнями, но потом он придумал способ их отвадить Он перестал уворачиваться и закрываться руками, вообще перестал как-либо реагировать, и жестоким мальчишкам скоро становилось неинтересно. Они оставляли его в покое и отправлялись ловить крабов и морских звезд — над ними издеваться было занятней. А он обнаружил, что камни не причиняли ему особенной боли. К тому же в большинстве своем они пролетали мимо. Да. В большинстве…
Вот и теперь он попросту скрестил руки на изборожденной рубцами груди. Это простое движение потребовало усилия воли. Когда боишься удара и не знаешь, с какой стороны его ждать, трудно заставить себя отрешиться от попытки закрыть лицо… хотя бы от этого самого лица нынче оставалось немногое: рот, да нос — да мешанина щепок в том месте, где когда-то были глаза. Топор — это не камешек, запущенный детской рукой…
Минувшей ночью до него почти дотянулся прилив… Иногда ему снился чудовищный шторм, который снял бы его с камней и унес в море. Хотя нет. Куда лучше, если бы шторм никуда его не унес, а, наоборот, с неистовой силой крушил о прибрежные скалы, разнося все еще прочный корпус на доски, брусья и паклю — и разметал бы все это куда придется. Интересно, смогло бы это наконец принести ему забвение? Или он продолжал бы жить даже в виде измочаленного куска диводрева, вечно качающегося на волнах?… Такие размышления будили в нем глубоко запрятанное безумие.
Он лежал на берегу, слегка накренившись на правый борт, и ощущал, как черви-древоточцы и морские моллюски вгрызаются в его древесину. Вернее, в те его части, что были сработаны из обычного дерева. Диводрево было им неподвластно. В том-то и состояла его прелесть, что море ничего не могло с ним поделать. Прелесть… и вечное проклятие.
Он слыхал только об одном живом корабле, который по-настоящему умер. Бедняга Тинестер сгинул в огне, охватившем его грузовые трюмы, — а перевозил он горючее масло и высушенные кожи. Пламя распространялось неудержимо и быстро и пожрало его в считанные часы. И все эти часы корабль страшно кричал, взывая о помощи, но кто был способен что-то для него сделать?… Как на грех, было еще и время отлива. Страшное пламя в конце концов наделало в корпусе дыр, и Тинестер опустился на дно. Вода залила пылающие трюмы, но глубина оказалась недостаточной, и палуба продолжала гореть. Диводрево горело медленно и чадно, по синему небу над гаванью тянулся хвост черного дыма… Пока все не сгорело дотла.
Может, это и был единственный конец, возможный для живого корабля. Медленное, чадное пламя… И почему это никогда не приходило в головы мальчишкам, швырявшим в него камнями? Давно могли бы попробовать его подпалить. Может, стоит при случае их надоумить?…
Шаги между тем приблизились. Человек остановился. Песок, покрывавший скалы, осыпался и шуршал под ногами.
— Привет, Совершенный.
Голос был мужским. Кораблю понадобилось мгновение… потом он вспомнил.
— Брэшен. Сколько лет, сколько зим…
— Да уж, побольше года будет, — легко согласился мужчина. — Если не целых два!
Он подошел совсем близко, и локтя Совершенного коснулась теплая человеческая ладонь. Он расплел сложенные руки и протянул правую вниз. Ладонь Брэшена, крохотная по сравнению с его собственной, попыталась изобразить рукопожатие.
— Год, — проговорил Совершенный задумчиво. — Смена всех сезонов. Вам, людям, это время кажется долгим?
— Ох, не знаю, — вздохнул человек. — Пока был мальчишкой, казалось — ну очень. А сейчас каждый год кажется короче предыдущего… — Он помолчал. Потом спросил: — Ну и как ты тут?
Совершенный ухмыльнулся в бороду:
— Занятный вопрос… Попробуй-ка сам ответить. Я ведь не меняюсь. Нисколько не изменился за все… сколько их было? Лет тридцать по вашему счету?… Никак не меньше, я думаю. Время, знаешь ли, для меня большого значения не имеет… — Настал его черед помолчать, а потом спросить: — Так что тебя заставило прийти проведать такую старую, брошенную калошу?
Искренний, а потому слегка раздраженный ответ несказанно его обрадовал:
