— Не знаю. Я не знаю, — она затрясла головой, потёрла виски. На запястье звякнул золотой браслет с подвеской. — Вы помогли мне тогда. Я вам обязана…
— Не стоит. Вы слишком много берете на себя, в этом ваша проблема.
— Я обязана, как минимум, быть с вами честной, — твёрдо завершила она, прямо и откровенно взглянув на него. Её кошачьи глаза были густо подведены чёрным, в них плескался скотч со льдом. Алек вдруг отчётливо вспомнил, как держал её на руках — жаркую, дрожащую, невероятно тонкую и хрупкую — и отвёл взгляд.
— Синьорина Бланко, люди имеют гнусную особенность пресыщаться. Вы ему наскучите, и он вас просто убьёт. Вы понимаете это?
Хотелось ослабить галстук, но его не было. Что-то стягивало ему глотку изнутри.
— Да. Пусть так. Я устала бороться.
Она отвернулась к окну, закинула ногу на ногу. Тонкая искрящаяся ткань натянулась на её сочном бедре, обняла крепче стройную, длинную ногу. Блеснули тончайшие ремешки босоножек, острым лезвием ножа из-под шлейфа показался высокий, как ножка фужера, каблук. У Алека помутился рассудок — захотелось дотронуться до её узкой ступни, провести ладонью вверх до колена, огладить бедро… Предложение Осборна показалось ему чертовски заманчивым.
Зазвонил мобильный.
— Прошу прощения.
Алек не сразу попал по кнопке ответа. Это был Данте. Его голос звучал напряжённо.
— Час назад в доме Фредерико Романо провели обыск. Ничего не нашли, но нервы попортили знатно. Ордер выдал Осборн, значит, Фальконе начинают рыть под нас. Лита готовит встречный иск.
Фредерико Романо был одним из ближайших друзей семьи — успешный бизнесмен, владеющий сетью логистических компаний, благодаря поддержке Корелли почти монополист в железнодорожном бизнесе штата — он выступал в роли консильери Семьи. Услугами его транспортных компаний Корелли пользовались при перевозках вещей и средств, которые нельзя было декларировать, а также людей, которые находились на территории страны нелегально, и, кроме того, тех, кто отправлялся в своё последнее путешествие в чёрных пластиковых мешках. Это был весомый риск. Фальконе продумал всё задолго до их сегодняшнего разговора. Но Алессандро не предполагал, что те самые пресловутые последствия, о которых говорил отец, начнутся ещё до того, как он покинет мэрский бал. Алек вспомнил фальшивую улыбочку господина прокурора.
Вот же тварь.
— Я понял.
Его ждали дома. Он положил телефон и повернул голову. Изабелла так и не покинула его машину. Она словно бы ждала чего-то, какого-то логического завершения разговора.
— Черт! — он выругался, осознавая и одновременно не осознавая, что собирается делать. — Если он снова будет бить вас, звоните. В любое время.
Сейчас, здесь, в салоне его авто творилась какая-то магия. Он достал визитку и протянул ей. Их ладони соприкоснулись, когда она нерешительно взялась за чёрный, гладкий кусок пластика. Изабелла робко взглянула на него из-под густых, чёрных, как гладь озера, ресниц. Алек увидел в её глазах, кроме благодарности и удивления, кое-что ещё…
Глава 8. Семья
Алессандро нравилось подниматься до рассвета. Окна его квартиры выходили на парк, и ему нравилось смотреть, как солнце вставало над ним. В этот самый парк он выходил на ежеутреннюю пробежку, глубоко надвинув на голову капюшон толстовки и невзирая на погоду — летом дожди шли едва ли не через день. После Алек шёл в свою минималистичную ванную и принимал душ в кабинке, похожей на простую усеченную пирамиду из стекла — домработница, проходящая трижды в неделю, по его просьбе натирала её до блеска. Стенки кабинки становились настолько прозрачными, что чужой, ранее никогда не бывавший в квартире гость, легко мог с налёту вписаться в них. Стекло и белый мрамор — Алессандро нравилось дизайнерское решение этой части квартиры. Спальня, кухня и гостиная — дерево, металл и каменная кладка; ничего лишнего, голые стены, функциональная мебель, минимум декора; единственным исключением был барельеф в спальне над кроватью с лицом печальной женщины — она будто бы олицетворяла собой всех молчаливо страдающих женщин Корелли, а других в их семье и не было. Сегодня утром Алессандро решил снести его.
Алеку здесь легко дышалось. Здесь всё было чисто, честно, выпукло и даже как-то голо, но именно здесь ощущал себя самим собой. Родительский дом был похож на музей: роскошь снаружи — дряхлый, совершенно непригодный для жизни хлам внутри. В их семье никогда не было поддержки, ощущения сопричастности, искренности — каждый носил маску, отрабатывал свой долг, пытался соответствовать роли, отведённой каждому из них отцом. Даже братья порой смотрели друг на друга с недоверием, словно пытались просчитать, кто кого подставит перед отцом за грешки и промахи. Со временем это ушло, и не потому что братья стали друг другу ближе, а потому что дистанция увеличилась. Алек становился жёстче, бескомпромисснее, он становился Руссо, иначе семью было не вытянуть. Даже в Джулиано Алек не видел родственной души, хотя тот всегда был к нему расположен и ни разу не заставил Алека сомневаться в своей искренности. Одному было проще, и со временем одиночество стало частью его существа, срослось с ним, как вторая кожа.
После душа Алессандро медитативно варил себе кофе, сам готовил себе завтрак, мыл и вытирал посуду, выбирал костюм, рубашку, подбирал к ним галстук, часы и запонки — педантично, не спеша, в тишине и молчании, так он набирался сил для долгого рабочего дня. Иногда он спускался в барбершоп, расположенный на первом этаже соседнего дома, освежал маникюр, стрижку, глядел, как его буйно разросшаяся щетина превращалась в снобистскую бородку, с которой он сразу же становился на пяток лет старше. Здесь, в этой квартире его уединение никто не нарушал. Вход в его квартиру был закрыт даже для жены. Только Данте плевать хотел на его заскоки.
Он завалился к нему в шесть утра, в беговых кроссовках и с сигаретой в зубах — младший брат всегда состоял из одних противоречий — бросив короткое «Привет» он без спроса плюхнулся в его любимое серое кресло и сцапал с подноса стакан для виски, чтобы использовать в качестве пепельницы. Вчера Алессандро так и не явился в отцовский особняк. Испугался. До боли в стиснутых зубах не хотел снова получать тычки и укоры от Руссо. До отвращения, до протеста не хотел снова видеть его надменный взгляд. Воспоминания о пощёчине всё ещё были свежи. Поэтому младший брат явился к нему сам.
