– Позволено ли мне будет спросить, чему ты так мило сейчас улыбаешься? – вежливо осведомился Рэйн. Он стоял на таком расстоянии от ее кресла, которое можно было назвать вполне почтительным, но которое в то же время не мешало оказывать ей всяческое внимание. Малта предлагала ему сесть, но он ее предложением не воспользовался.
Она подняла глаза к его закрытому вуалью лицу… Вот это было нечто, определенно портившее ее сбывшуюся мечту. Ибо кто знал, что за кошмарная рожа могла обнаружиться под этой вуалью?… Может, и не зря ворочался у нее глубоко в животе маленький червячок страха и беспокойства?… Конечно, она не позволила ничему подобному проявиться в выражении своего лица. И ее голос остался выверенно-веселым:
– Я просто подумала, как было бы славно, если бы нескольким моим подругам разрешено было разделить со мной нынешний праздник!
И Малта грациозным жестом обвела замечательно разукрашенную комнату.
– А я, признаться, думал о прямо противоположном… – ответствовал он. Голос у него, кстати, был очень приятный. Очень культурный и… до невозможности мужественный. И, когда он говорил, дыхание слегка шевелило вуаль на лице.
– О противоположном? Как это? – спросила она. И даже подняла бровь, чтобы подчеркнуть свое изумление.
Он ни на йоту не сдвинулся с места, где стоял, лишь понизил голос, как будто они с нею остались с глазу на глаз:
– Я думал о том, как будет славно, когда я заслужу твое полное доверие и нам позволено будет видеться наедине.
Увы, Малте приходилось руководствоваться лишь его голосом и осанкой. Ни тебе движения бровей, ни застенчивой улыбки, сопровождающей эти слова. Ей и прежде доводилось разговаривать с мужчинами… даже слегка флиртовать, если поблизости не было ни бабки, ни матери… но никогда прежде мужчина не бывал с нею так откровенен. Это и пугало, и пьянило, словно игристое вино! И вот она сомневалась и медлила с ответом, сознавая в то же время, как пристально он изучает ее ничем не прикрытое лицо. Как бы она ни старалась совсем стереть с него всякое выражение – увы, невозможно. Но как прикажете улыбаться и заигрывать, если не знаешь, какого рода лицо светится ответной улыбкой – обычная физиономия… или покрытая бородавками звериная морда?!
Может быть, именно поэтому в ее голосе прозвучал едва ощутимый холодок:
– Мне думается, прежде всего нам надо решить, следует ли вовсе начинать это ухаживание… Разве не этому должна быть посвящена наша первая встреча? Ведь мы, кажется, должны понять, подходим ли мы друг дружке?…
Он негромко фыркнул: ее слова рассмешили его.
– Госпожа моя Малта, – сказал он, – давай оставим это развлечение нашим матерям, твоей и моей! Это их игра; смотри, как они кружатся, ну прямо борцы на ринге! Они ждут, чтобы другая хоть как-то открылась, чтобы продемонстрировала слабость… Ведь это им заключать сделку, которая нас с тобой свяжет. И, право же, она будет очень выгодной для обеих семей…
И он кивнул ей – еле заметно, впрочем, – туда, где стояли Янни Хупрус и Роника Вестрит. И правда – выражения лиц (по крайней мере у Роники, не носившей вуали) были заученно-радушные, но в позах обеих чувствовалась некая внимательная напряженность. Здесь явно происходило какое-то словесное состязание.
– Это моя бабушка, а вовсе не мать, – заметила Малта. – И я не понимаю, почему ты говоришь о нынешней встрече, как о какой-то игре? Я-то думала, происходит нечто серьезное… По крайней мере, для меня это именно так! А для тебя, значит, это все пустяки?
– Я никогда не сочту за пустяк ни одно мгновение, проведенное в твоем обществе. В этом ты можешь не сомневаться… – Он помолчал, но потом решил говорить прямо: – С того мгновения, как ты открыла сновидческую шкатулку и мы вместе погрузились в мир твоего воображения, я знал: никто и ничто не удержит меня от нынешнего сватовства. Твоя семья пыталась приглушить мои надежды, заявив, что ты еще ребенок, а не взрослая женщина… Смешно, право же! Но в этом и заключается игра, о которой я говорил, – игра, которую затевают все семьи, чьи дети выказывают намерение пожениться. Придумываются всевозможные препятствия, нагромождаются отговорки… Которые затем благополучно исчезают, будучи уравновешены достаточным количеством подарков и деловых преимуществ… Впрочем, к лицу ли нам обсуждать проблемы столь меркантильного свойства? Эти дела касаются кошелька, но ни в коей мере не сердца. Они ничего общего не имеют с моим влечением к тебе, Малта… – Он говорил быстро, уже не заботясь ни о каких правилах светского обхождения. – Я жажду быть с тобой, Малта. Обладать тобой… разделять с тобой каждую тайну своего сердца… И чем скорее моя мать согласится со всеми требованиями, выдвигаемыми твоей семьей, тем и лучше. Так и передай своей бабушке… Скажи ей – пусть требует все, что захочет, а уж я прослежу, чтобы Вестриты все получили… Только чтобы мне довелось как можно скорее прижать тебя к сердцу!
Услышав такое, Малта даже ахнула и чуть отшатнулась. Это не было наигранным жестом, но Рэйн неверно рассудил о причине. Он отступил прочь и с величайшей серьезностью наклонил голову, покрытую капюшоном:
– Прости меня, умоляю. – Его голос прозвучал хрипловато. – Мое проклятие – слишком длинный язык, который выбалтывает все, что у меня на сердце, прежде чем разум успевает вмешаться… Я, наверное, показался тебе грубияном… пыхтящим самцом, идущим по твоему следу… Уверяю тебя – это не так! С того мгновения, как я увидел тебя возле Зала Торговцев, я понял: во мне обитает не только рассудок… но и душа! Ведь прежде того я был всего лишь умным орудием, служившим по мере сил процветанию и выгодам моего семейства. Когда мои братья и сестры принимались рассуждать о страстной привязанности, я не мог взять в толк, о чем это они говорят… – Он помолчал, переводя дух, потом негромко рассмеялся: – Если ты хоть что-нибудь знаешь о нас, жителях Чащоб, тебе, должно быть, известно: мы выказываем сердечную склонность в весьма раннем возрасте и не медлим со свадьбами. Так вот, с точки зрения обычаев моего народа, я всегда был паршивой овцой. Кое-кто даже говорит, будто меня слишком околдовала моя работа, что я вовсе не способен испытать любовь к человеческому существу… – В голосе Рэйна прозвучало презрительное отвращение. Он тряхнул головой и продолжал: – Некоторые шепчутся, что я будто бы евнух, не знающий мужской страсти. Я слышал эти слова, но они меня не беспокоили… Я-то знал: у меня есть сердце, способное гореть и пылать, но оно пока спит, и что толку без дела будить его?… Я читал и разгадывал древние письмена, я разбирал и постигал непонятные механизмы, и это в достаточной мере занимало все мои помыслы… Как я был недоволен, когда моя мать потребовала, чтобы я сопровождал ее на собрание в Удачный! И куда только подевалось все мое раздражение в тот самый миг, когда я набрался решимости заговорить с тобой!… Прикосновение пробуждает джидзин, и он начинает светиться… Точно так и твой голос пробудил мое сердце, и во мне проснулось желание. Неуправляемая мальчишеская надежда побудила меня подсунуть тебе сновидческую шкатулку… Я был уверен, ты не откроешь ее. Я был уверен, такая, как ты, развеет мою мечту еще прежде, чем я успею ее с тобой разделить… Но ты поступила совсем не так! Ты открыла послание моей души… И поделилась видением такой колдовской силы… ты прошла со мной по моему городу, и твое присутствие оживило его! Ибо я всегда представлял свое сердце городом – холодным, молчаливым, туманным… Теперь ты понимаешь, что все это значило для меня?
