– Беседкин, – обреченно вздохнула Лама и крикнула
из-за двери: – Пусть лучше выбирает второе! И если не уйдет, срочно взывайте
ОМОН, он вполне может поднять на воздух здание театра!
* * *
На сцену по очереди выходили лауреаты фестиваля и получали
заслуженные награды. В числе победителей оказались голубоглазые австралийцы,
американская кантри-рок-группа, аргентинская певица и «Чисторецкие горлицы».
«Заводным матрешкам», к ужасу Лаймы, был вручен приз зрительских симпатий. На
этом церемония благополучно завершилась. Когда после небольшого перерыва
ведущий объявил начало гала-концерта, Лайма и Медведь выбрались из
переполненного зала в фойе. Тут же к ним присоединился Корнеев. Синюков увел
жюри в полном составе на фуршет, и члены группы «У» караулили Мельченко у
выхода из обеденного зала. Воспользовавшись моментом, они устроили короткое
совещание.
– Я страшно беспокоюсь за нашего подопечного. Попробую
увести его в ресторан и там распотрошить как скумбрию, – сказала
Лайма. – Если, конечно, он согласится со мной пойти… В любом случае вы оба
не спускайте с него глаз. Как бы дело не обернулось, понятно? Иван, ты у
главного входа. Жень, а ты будешь следить за ним с близкого расстояния.
– Я с него и так глаз не спускаю, – проворчал
Корнеев. – Совершенно напрасно потерял столько времени. Мельченко все
равно сидел в жюри. Лучше бы я послушал записи из института…
– Потом послушаешь, – резко бросила Лайма. –
И что значит – напрасно потерял время? Мы с Иваном сначала выступали, потом
сидели среди участников, выходили за призом на сцену и контролировать Мельченко
не могли. А что, если бы он встал и ушел из ложи жюри? Кто бы за ним следил?
Ты, пожалуйста, не расслабляйся, а держи ушки на макушке. Я видела, что ты из
зала на некоторое время смылся, нервничала.
– Я не просто так смылся, – тотчас надулся
Корнеев. – Я тоже думал о том, как бы Мельченко случайно не ускользнул. Вы
в курсе, что в этом здании есть служебный вход? А я в курсе. На этом служебном
входе четверо охранников стоят. Пока вы выступали, я смотался туда и все устроил.
Показал им корочки начальника отдела по борьбе с терроризмом и под большим
секретом сообщил, что на одного из членов жюри фестиваля оказывается давление.
Чтобы они были начеку и никого не выпускали из здания без особой проверки.
– Молодец, – похвалила Лайма. – Если бы у
тебя было личное дело, я бы занесла в него благодарность.
– А что ты будешь делать с Мельченко после
ужина? – неожиданно заинтересовался Корнеев, подняв одну бровь.
– Не волнуйся. Как только мне придется придумывать, что
делать с мужчиной после ужина, я сразу выйду на пенсию. И прошу вас,
ребята, – с нажимом сказала Лайма, – обращайте внимание на мобильные
звонки. Если сидите в засаде, переводите телефоны в режим вибрации. Я не хочу в
самый ответственный момент оказаться без связи.
* * *
Красочный и веселый гала-концерт подходил к концу. Музыканты
отрывались по полной программе, причем, отыграв в театре, они перемещались на
набережную и играли уже там. Народ же веселился от души: люди танцевали прямо в
зале, в проходах, в фойе и на улице. На набережной реки и перед огромным
телеэкраном вообще творилось нечто, напоминавшее бразильские карнавалы.
Праздник активно входил в свою завершающую фазу, в то время
как члены жюри продолжали пить шампанское и глотать тарталетки. Но вот наконец
и они потянулись к выходу, и Лайма велела членам группы «У» занять свои
позиции. Иван отправился на улицу, караулить главный вход, Корнеев
присоединился к какой-то балагурившей неподалеку компании, а сама она с
соблазнительной улыбкой на губах встала так, чтобы Мельченко, выйдя из зала,
сразу же ее увидел.
Он, конечно, увидел, и на лице его появилось особое глупое
выражение, которое свойственно только ученым сухарям, которых втягивают в
романтические отношения.
– Григорий Борисович, – сказала Лайма шоколадным
голосом и, шагнув навстречу, взяла его под руку. – Я знаю, в каком
ресторане мы будем сегодня ужинать. Столик на двоих, плавающая в чаше свеча,
запах орхидей…
– Мы же в Чисторецке, а не в Риме, – удивился
Мельченко, нервничая. – Здесь нет ничего приличнее, чем «Корчма кота
Базилио». А в этого кота, знаете, мне не особо хочется вас вести…
– Я сама поведу вас, – пообещала Лайма, уверенная
в том, что Мельченко вскоре позабудет об антураже.
И вот тут-то началось!
Сначала, словно гриб из-под земли, прямо возле них вырос
Синюков. В руке у него была сложенная пополам бумажка, которую он держал двумя
пальцами, как вредное насекомое.
– Вот, Григорий Борисович, вам просили передать.
– Кто? – помрачнел Мельченко, принимая
записку. – Кто просил?
– Какие-то личности. Неприятные, скажу я вам. Один
такой крепкий, морда непроницаемая. А второй худощавый и рыжеватый. На третьего
я внимания не обратил.
Ни слова не говоря, Лайма протянула руку, выхватила бумажку
из рук Мельченко и быстро развернула, пробормотав:
– Неужели кто-то еще покушается на ваше свободное
время?
Записка была на английском, и в ней говорилось: ««Прямо
сейчас, или все произойдет без тебя».
– Фу, я ничего не поняла, – соврала Лайма
обиженно.
Мельченко, который протянул жадную длань вслед за своей собственностью,
обмяк от облегчения. Быстро пробежал глазами записку и облизал губы. Лайма
сразу же крепко взяла его под руку, и тогда он затравленно огляделся по
сторонам.
– Идемте, Григорий Борисович, вы обещали!
И тут же, словно по мановению волшебной палочки, на пути
новоиспеченной парочки возникла… Зоя Борисовна Кузяева. Ее лицо выражало массу
эмоций, которые, перемешавшись, явили миру образец ехидного возмущения:
– А! Вот ты где, котик-пушистик! – сказала она
зловещим голосом, обещавшим котику-пушистику выдранные усы и пару клочьев
шерсти.
«Это я неудачно спровоцировала сцену, – подумала Лайма,
прикидывая, что делать. – Не отдам свою добычу, и баста».
– Здравствуйте, Зоя, – радостно сказала она и
похлопала глазками. – Вам очень идут эти бусы.
– Мне все идет, – рявкнула Кузяева, подступая к
онемевшему Мельченко вплотную и буравя его взглядом. – Ты что, воды в рот
набрал? Может быть, вы от него отцепитесь, наконец, милочка?
– Мне с ним уютно, – коротко ответила Лайма.
И тут увидела Беседкина с огромным букетом полевых цветов.
– Лайма, я здесь! – воскликнул Афиноген и
распростер объятия так широко, как будто Лайма в них уже неоднократно
падала. – Иди же ко мне, моя любимая!
– Боже мой, кто это? – спросила Кузяева, выпучив
на Беседкина глаза.
Тот выглядел потешно. Грудь колесом, волосенки взъерошены.
Хорошо пошитый костюм тщетно пытался нащупать фигуру и озадаченно висел на
худосочном теле. И вообще у Беседкина был вид поросенка, возомнившего себя
матерым кабаном.
