— Я… — Он озирается, будто ищет повод свалить. — Не знаю…
На стол ставят поднос со льдом: на нем кругом выложены раковины, по центру располагаются кусочки лимона. Мне доводилось есть этих гадов лишь однажды, когда мы с Вадимом завалились в дорогущий ресторан после удачного дела: в шмат пьяные и одетые в какое-то тряпье. Даже вкуса их не помню, важен был сам факт приобщения к красивой жизни, роскоши.
Сейчас на мне совсем другая одежда, никто на меня, как тогда, не пялится осуждающе, но ужин от этого менее интересным не становится, ведь напротив сидит мужчина, который заставляет задуматься: «так ли уж сильно я их, мужчин этих, ненавижу?»
— Говори уже.
Глеб выпрямляется, его светло-зеленые глаза загораются. Он дожидается, когда официант, разлив вино по бокалам, уйдет, и тихо говорит:
— Хочу провернуть аферу, которую будут помнить еще, скажем, пару веков. Или дольше. Взяться за то, за что никто не брался за последнюю сотню лет, и вряд ли осмелится.
— Ни хуа-хуа, — вырывается из меня. — Ой, пардон. Круто ты махнул.
— Чем выше ставки, тем мне интереснее.
Беру ломтик лимона, выдавливаю пальцами сок прямо в раковину, а затем осторожно высасываю ртом ее содержимое.
— Ну, ты молод, — замечаю, промакивая рот салфеткой. На нем тут же остаются следы моей помады. — Все впереди. Только с такими грандиозными планами как найти время на все остальное? На простую жизнь? Разве мы не для этого зарабатываем? Чтобы потом можно было некоторое время отдохнуть, позволив себе немного земных удовольствий. С друзьями, семьей…
Ощущение такое, что он одним взглядом расстегивает на мне верх комбинезона. Застыл с двузубой устричной вилкой в руке и не дышит.
Проверив, не расстегнуты ли у меня пуговицы на груди, беру бокал и пробую вино.
— Если занимаешься таким делом, приходится отказаться от семьи, друзей и близких. — Наконец, говорит Глеб, отложив вилку и пригубив вина. — Они — наше слабое звено. Нельзя подвергать их постоянной опасности. Так жил мой отец, так живу я.
— Ясно. — К черту манеры. Выпиваю бокал залпом и без капли стеснения подливаю себе еще. — А как же твоя «любимая женщина»? Не боишься за ее здоровье?
Выражение лица у него такое, будто я ему под дых врезала.
— Я… про маму тогда говорил. — Он поливает устрицу лимонным соком и ест. — И мне пришлось оградить ее от всего этого.
«А-а-аве Мари-и-и-и-и-и-ия…»
— Понятно, а что отец? Он…
— Да. — Глеб водит пальцем по поверхности бокала. — Он был из наших. Но мне мало что известно о его судьбе, поэтому я и считаю, что нельзя к кому-то эмоционально привязываться в нашей профессии, от этого только хуже.
Меня одолевают сомнения, из его слов практически ничего не понятно. Ясно только одно: он сухарь, который не собирается делить ни с кем, ни свои бабки, ни свою душу.
— А Майор знает про эти твои убеждения?
— Да, а что? — Поднимает на меня заинтересованный взгляд.
— А как же тогда… мы? В смысле… Я и Ты. Думаешь, поверит?
— Будет для него сюрпризом. — Глеб наливает себе еще вина. — Он же смог меня удивить.
— Хм… — Опускаю взгляд на поднос.
— Он знает, что я всегда один. У меня не может быть привязанностей или чувств. И девушки у меня тоже нет. И вряд ли будет. Это все не для меня.
— Слишком разборчив? — Интересуюсь, отправляя в рот устрицу.
— Нет, по той же причине. — Он ловит мой взгляд. — А еще, потому что не терплю тупых баб.
«Опаньки».
— Вот как. — Усмехаюсь. — А умные тебе, значит, никогда не попадались?
Задумывается на секунду, а потом сжимает в руке бокал:
— Нет.
«Кисло чо. Стало быть, я тоже из этих, из тупых».
— Понятно. — Откидываюсь на спинку стула, медленно оглядывая всех посетителей.
— А ты?
Смотрю на него.
— Что я? — Спрашиваю.
— Зачем тебе все это? Получаешь удовольствие?
Пожимаю плечами, беру в руку бокал и рассматриваю вино на просвет.
— Это работа. Но я ее люблю.
Глеб предлагает мне чокнуться. Соглашаюсь. От тихого «дзынь» становится немного веселее.
— Это он тебя всему научил? — Этот вопрос действует эффективнее удавки, внезапно наброшенной на шею. Приходится все вспоминать, а это сильно ранит.
— Да. У меня не было выбора. Хотя, наверное, был, но я об этом не знала. Одна, без родителей, глупая, доверчивая. Мне даже некуда было пойти. И было так легко от того, что он все решал за меня.
— Ты любила его?
«Гром и молния». В душе что-то переворачивается.
— Наверное… Если собачью преданность так можно назвать.
— А сейчас? Все еще любишь его? — Голос Глеба становится тише, вкрадчивее. Смотрю на скатерть, но чувствую, как его взгляд-рентген проникает под самую кожу. — Это очень важно. — Настаивает он.
Вскидываю на него глаза и беззвучно ругаюсь.
— Не знаю. — Отвечаю, едва слышно. — Иногда кажется, что да. А иногда убить его охота. Вот как эта хрень называется?
— Почему вы расстались?
— Я уже говорила. — Даю себе передышку, отпивая вина. — Он задумал гениальную аферу. Только делать в ней ничего не надо было. Охмурил богатую наследницу, женился, запустил лапу в состояние ее папочки. Живет припеваючи, а ко мне приходит на «поебаться», называя эти визиты «любовью». Весело, да?
Кажется, выплеснутая желчь затапливает меня саму. Сердце скачет, колотится, жгучая краска разливается по лицу. Даже уши горят.
— Ммм… — Мычит Глеб, разминая пальцы.
— А ты? Рассказывай. Какая у тебя история? Куда потратишь деньги, если все получится?
Он облизывает свои красивые губы.
— Это все не ради денег. Ради мести. Деньги я отдам брату, у него сложная ситуация: его девушка Варя… В общем, не важно. Там вопрос жизни и смерти. Деньги со своего последнего дела я тоже отдал ему. — Он наливает нам обоим еще вина.
— Это благородно. — Замечаю я.
Оказывается, у него есть брат.
— Не знаю. — Он прячет взгляд.
— Ты не рассказал про Майора. Что вас связывает?
Глеб чешет висок, буравя меня глазами. Будто решается, стоит ли рассказывать. Но два бокала вина все же делают меня великолепной собеседницей, товарищем по несчастью, которому можно смело довериться. Наконец, он сдается:
— Когда исчез мой отец… — Говорит, хмурясь. — Все думали, что он умер, но тело почему-то без разрешения родных быстро кремировали, и… в общем, нам показалось это подозрительным, понимаешь? Он проворачивает большую сделку, возникают трудности, долги, его арестовывают, а потом это… — Его руки сжимаются в кулаки.
