– П…привет.
Есеня, видя все это, чувствует себя глупо.
– Думаю, в наших встречах больше нет необходимости.
Есеня стоит как вкопанная, не зная, как реагировать.
– В принципе, можно втроем, но это дороже. – Есеня и Самарин поворачиваются к стриптизерше.
Когда Есеня проходит в ангар Меглина, Софья Зиновьевна с видимым облегчением встает из-за стола.
– Хорошо, что приехала. Я схожу в магазин. Принимай гостей пока.
Софья Зиновьевна накидывает пальто и уходит. Есеня смотрит на Меглина, тот сидит на краю кровати. Напряженно идет кругом. С другой стороны, у стены, сидит Ивашев.
– Ты его сюда привел?
– Не сюда, он у нее прятался. А куда его девать? В фамильный замок?
– И когда собирался сказать?
– Не собирался. Там же слушали. И в розетках трещало…
– Ничего, что я здесь? – Есеня смотрит на него зло, качает головой.
– А чего у него? С розетками? Личное что-то? – Ивашев непонимающе смотрит в сторону Меглина.
– А ничего, что он здесь?
– Я ж любя.
– Кукольник его знает. Что пил каждый вечер – знает. Что не ходит к нему никто – знает! Вспоминай, Ваня! – Меглин кивает в сторону Есени и Ивашева.
– Сами знаете, воспоминания – губят.
Меглин, схватив Ивашева за плечи, напряженно смотрит ему в глаза.
– Он приглядывал за тобой. Давно. Он же не знал. Когда мы его поймать соберемся. Значит, всегда надо быть готовым. Он тебя и берег. Как консервы. Чтоб когда шум пойдет – тебя предъявить.
Есеня обращается к Меглину:
– Думаешь, он давно все продумал?
– А ты видела, как он шьет?! Стежки ровные! Спокоен – бояться нечего! Тыл прикрыт! Он постоянно рядом крутился с Ивашевым.
– …Со мной многие здоровались. Кто к своим, на могилки, ходил. Я за могилками приглядывал… Я же хозяин был. Шестьдесят тысяч человек – и все мои. А родственники, конечно, оставляли выпить. И он оставлял.
– В лицо его видел?
– Нет, он… приезжал часто, а из машины не вылезал – встанет за забором и сидит. Ну, не знаю, как у вас, а я, если человека два раза увидел, он мне уже почти родич. Я ему рукой махну – он развернется и уедет. Ну, я думал – мало ли, у человека переживание свое…
– Какая машина, марка?!
Ивашев простодушно улыбается.
– С багажником. Не знаю, такая старая, что марку уже не опознать.
Меглина знобит, он утирает пот со лба.
– Узнаем… Он туда приедет…
Устав, он садится рядом с Ивашевым.
– Зачем?
Меглин пристраивается спать – положив голову на плечо Ивашева.
– Ритуал…
Глаза смыкаются – Меглин проваливается в сон. Он снова смотрит на свои окровавленные руки… На тела подростков, на земле… Высокая темная фигура идет к нему, протягивая руку. Меглин отступает. Луч света падает на темную фигуру, выхватывая деталь – руку, в которой зажат нож. Меглин, как пружина, бросается вперед – оскалившись, словно хочет вцепиться в неизвестного врага. Меглин, рыча, не открывая глаз, мечется по кровати, пытается вырваться из рук Есени и Ивашева.
– Родион! Проснись! У тебя приступ! … Ну где?!
Софья Зиновьевна лихорадочно выдавливает из блистера таблетки.
– Сейчас! …Вот!
Быстро сует таблетки в руку Есени.
– Крепче его держи! – она кричит Ивашеву.
Ивашев наваливается на Меглина, который пытается вырваться и встать с кровати, сжав зубы. Есеня зажимает ему нос, не давая возможности дышать – и Меглин вынужден судорожно втянуть воздух ртом. Она сует ему в рот таблетки, закрывает рот и не отпускает, пока тот, чисто инстинктивно не сглатывает.
– Тихо!.. Тихо, все уже, кончилось…
Они держат его еще несколько секунд. Меглин затихает. Ивашев гладит его по голове, как лошадь.
– Ну все, Родион. Все.
Наконец напряженные мышцы расслабляются. Гримаса боли уходит с лица. Софья Зиновьевна смотрит на него с сочувствием.
– Что он там видит?
Есеня, стараясь не смотреть на нее, укрывает Меглина пледом.
– …Надеюсь – ничего.
Ивашев откидывается к стене.
– А мне точно здесь – безопаснее? Чем у ментов? Что-то я сомневаюсь…
И смеется. Есеня смотрит на него сурово, а Софья Зиновьевна неожиданно подхватывает смех. На следующий день фургон Есени стоит, загнанный в перелесок. Отсюда просматривается кладбищенский забор. Ивашев сидит на пассажирском – в наручниках.
– А если не я – зачем наручники?
– Чтоб ты глупостей не наделал.
– Где ж вы раньше были? Вот бы мне их лет в шестнадцать. После школы.
Он и Есеня смотрят на кладбищенский забор.
– Машина эта всегда здесь останавливалась?
– Всегда.
Есеня смотрит на забор. На дорогу. Ощущение, что она зря тратит время.
– Он не приедет… Он не сумасшедший, где логика?
Голос Меглина раздается из глубины фургона:
– А зачем он раньше приезжал? Не на этого же смотреть?
Кивает назад, на Ивашева.
– Обидные ваши слова, Родион Викторович. Меня зовут Иван Григорьевич. Правильно говорить – не на Ивана Григорьевича же смотреть.
– И зачем он приезжал?
– Иван Григорьича спроси.
Есеня смотрит на Ивашева, тот раздумывает.
– А! Понял… Место для него. Святое. Намоленное вроде как. Только, понимаешь, с другим знаком. Здесь куколки его лежали. Он не ко мне приезжал. К ним.
Есеня не отвечает. Позади нее, в окошке, отделяющем кабину от кузова, возникает Меглин. Выглядит опять неважно.
– А многих я убил? Как того? Кукольника?
– Пока я с тобой работала – нет.
– А до этого? Что говорят-то?
Есеня поворачивается на него – на лице его искреннее беспокойство.
– Не спрашивала.
– Я ни одного не помню. Только ощущение такое, вот тут, – он показывает на голову. – Как будто вот тут забыл, и оно так… давит, как будто… Много.
– И какое оно? Ощущение? – Ивашев смотрит на Меглина.
– Так не описать. Словами.
– Вот и я о том. Это же прочувствовать надо, правильно? Пропустить, так сказать, через чакры?
Вдруг заволновавшись, Ивашев ерзает на сиденье.
