Я продолжал возвращать тело к жизни даже после того, как почувствовал, что кровь вновь течет по его жилам и я могу сделать вдох. Частично мне удалось его исцелить по мере оживления. Ему сломали два ребра. Концы костей нашли друг друга, и начался процесс срастания. Крошечные частицы плоти закрыли многочисленные порезы на коже.
Но мне мало что удалось сделать там, где недоставало плоти, кости или ногтей. Однако мне удалось запустить процесс исцеления. Я старался не спешить – ведь Шут уже истратил все резервы своего тела. Я закрыл обнаженную плоть его истерзанной спины. Мне удалось срастить рассеченный язык. Но восстановить два зуба я не сумел. Когда я понял, что больше ничего не в силах для него сделать, я вздохнул и открыл его глаза.
Близился рассвет. Звезды отступали перед светом дня. Запела птица. Другая ей ответила. Возле моего уха загудели насекомые. Восприятие тела возвращалось медленнее. Кровь текла в жилах, воздух проникал в легкие. И это было хорошо. И еще была боль, много боли. Но боль – лишь предупреждение о том, что с телом что-то не в порядке. Боль говорит, что ты жив. И я довольно долго наслаждался этой мыслью.
Я заморгал и открыл глаза. Кто-то держал меня на руках. Его рука под моей растерзанной спиной вызывала волны страшной боли, но я не мог отодвинуться. Я смотрел на свое лицо. Оно выглядело совсем не так, как в зеркале. Оказалось, что я старше. Он снял корону, но на лбу остался рубец. Мои глаза были закрыты, по щекам катились слезы. Интересно, почему я плачу? Как можно плакать, когда так прекрасен рассвет? Я с огромным трудом поднял руку и коснулся собственного лица. Мои глаза открылись, и я с удивлением в них посмотрел. Я не знал, что они могут быть такими темными и так широко открытыми. Я удивленно посмотрел на себя.
– Фитц? – Интонация была Шута, но я узнал свой голос.
Я улыбнулся.
– Любимый.
Его руки почти конвульсивно сжали меня. Я изогнулся от боли, но он ничего не заметил. Рыдания сотрясали его тело.
– Я не понимаю! – воззвал он к небу. – Не понимаю! – Он огляделся по сторонам, мое лицо выражало неуверенность и страх. – Ни разу мне в видениях не являлось это. Я вне своего времени, после своего конца. Что произошло? Что с нами?
Я попытался пошевелиться, но у меня совсем не осталось сил. Пока он рыдал, я оценивал возможности этого тела. Повреждений было немало, но процесс восстановления уже начался. Однако я чувствовал себя ужасно хрупким.
– Кожа у меня на спине еще очень чувствительна.
Он глотнул воздуха и хрипло запротестовал:
– Но я же умер. Я находился в своем теле, когда они срезали кожу с моей спины. И я умер. – Его голос дрогнул. – Я помню, как я умер.
– Да, пришел твой черед умереть, – согласился я. – И мой черед вернуть тебя.
– Но как? И где мы сейчас? Нет, я знаю, где мы, но когда? Как мы можем находиться здесь и быть живыми?
– Успокойся. – Я говорил голосом Шута, пытаясь воспроизвести его живость. Мне почти удалось. – Все будет хорошо.
Я нашел свое запястье его рукой. Его пальцы знали, куда следует лечь. На мгновение наши взгляды встретились. И мы стали единым существом. Мы всегда были едины. Ночной Волк сказал об этом много лет назад. Как замечательно снова стать цельным. Я воспользовался нашей силой, чтобы поднять мое тело, и наши лбы соприкоснулись. Я не закрывал глаз. И вновь наши взгляды слились. Я ощутил свое робкое дыхание возле его рта.
– Забери свое тело у меня, – тихо попросил я.
И мы обменялись телами, но несколько мгновений оставались единым целым. «Моя любовь не знает пределов», – вспомнил я его слова и неожиданно понял их смысл. Мы с ним – одно целое. Я медленно отодвинулся, выпрямил спину и взглянул на Шута, лежащего в моих объятиях. Мгновение он смотрел на меня с беспредельным удивлением. А потом на него обрушилась боль. Я увидел, как сузились его глаза, и он отпрянул от меня.
– Извини, – тихо сказал я и осторожно опустил его на плащ. Ветки елей, приготовленные для погребального костра, стали его постелью. – У тебя не осталось резервов, чтобы я мог сразу завершить исцеление. Быть может, через пару дней…
Но он уже спал. Я приподнял уголок плаща и прикрыл его лицо, чтобы защитить от лучей восходящего солнца. Потянув носом, я решил, что пришло время охоты.
Почти все утро я потратил на охоту и вернулся со связкой кроликов и кое-какой зеленью. Шут лежал в той же позе. Я выпотрошил кроликов и подвесил тушки, чтобы стекла кровь. Потом я нашел одеяло Элдерлингов, которое он мне однажды одолжил, и разложил его внутри шатра. Шут продолжал спать. Я внимательно его осмотрел. Над ним вились насекомые. Да и солнце может повредить его коже. Я решил перенести Шута в шатер.
– Любимый, – сказал я тихо.
Он ничего не ответил. Я продолжал говорить с ним, зная, что иногда мы слышим даже во сне:
– Я собираюсь перенести тебя. Быть может, тебе будет больно.
Он ничего не ответил. Я осторожно поднял его вместе с плащом и перенес в шатер. Он застонал, извиваясь в моих руках, словно пытался отстраниться от боли. Глаза Шута открылись, когда я нес его через древнюю площадь к шатру, стоящему в тени деревьев. Он смотрел сквозь меня, не узнавая, так и не проснувшись по-настоящему.
– Пожалуйста, – отчаянно взмолился он. – Пожалуйста, прекратите. Не нужно больше боли. Пожалуйста.
– Тебе нечего бояться, – попытался я его успокоить. – Все позади. Мы вдвоем.
– Пожалуйста! – громко закричал он.
Мне пришлось опуститься на одно колено, чтобы внести его в шатер. Он застонал, когда ткань коснулась обнаженной спины. Я постарался как можно осторожнее опустить его на пол.
– Теперь тебя не будет тревожить солнце и перестанут кусать насекомые, – сказал я.
Но он меня не слышал.
– Пожалуйста, не надо! Все, что хотите, все, что угодно! Только прекратите. Прекратите!
– Все позади, – заверил его я. – Ты в безопасности.
– Пожалуйста… – пролепетал он.
Его глаза закрылись. Он погрузился в забытье, так и не проснувшись. Я вышел из шатра. Мне хотелось побыть одному. Мое сердце обливалось кровью из-за страданий Шута, к тому же на меня накатили собственные воспоминания. Я и сам когда-то перенес пытки. Методы Регала были грубыми, но эффективными. Однако в отличие от Шута у меня имелся маленький щит. Я знал, что до тех пор, пока буду держаться, пока не дам доказательств, что владею Уитом, он не сможет меня убить. Поэтому я молча терпел побои и голод; я не дал Регалу того, что он хотел. В противном случае он бы хладнокровно казнил меня с согласия герцогов. Но в самом конце, когда я знал, что больше не выдержу пыток, мне удалось принять яд, чтобы не дать ему меня сломать.
Но у Шута не было никакой надежды. Ему нечего было дать Бледной Женщине, чтобы задобрить ее, если не считать собственных мук. О чем она заставила Шута молить, что вынудила обещать, чтобы рассмеяться в ответ и возобновить пытки? Я не хотел этого знать. Я не хотел знать, и мне было стыдно, что я сбежал, чтобы не видеть его страданий. Мог ли я сделать вид, что ничего этого не произошло, отказываясь думать о его мучениях?
