Трист продолжал нарушать правила и получал удовольствие не только от собственной смелости, но и от того, что своим поведением бросал вызов суровому кодексу чести Спинка. К тому же он был более опытным и искушенным, чем все мы, и часто пользовался этим. В самом начале учебного года он предложил нанять прачку, которой мы будем отдавать все наше белье. Собрав деньги, Трист вызвался отнести грязные рубашки в стирку, а потом забрать их. Очень нехарактерное для него поведение.
В первую неделю, когда я развернул аккуратно сложенную рубашку, я с удивлением обнаружил, что она не стала чище, чем была. Во вторую — пятно на манжете заставило меня усомниться в том, что ее вообще стирали. Но первым высказал сомнения в добросовестности прачки Триста Трент, наш первый денди. Трист громко рассмеялся и спросил, неужели мы настолько глупы, что думаем, будто он станет каждую неделю ходить в город к прачке. Оказалось, нашими деньгами он расплачивался со своей шлюхой. Реакция на его слова была самой разной — Спинк яростно возмущался, а Калеб страшно заинтересовался и засыпал Триста вопросами, на которые тот отвечал так остроумно, что вскоре мы все покатывались со смеха. Мы простили ему обман, Спинк выяснил у сержанта Рафета имя надежной прачки и взял на себя заботу о наших рубашках. А значительно позже я узнал, что Рори, Трист, Трент и Калеб продолжали по очереди «носить белье» той шлюхе.
Трист обладал таким веселым и располагающим нравом, что мы сочли его наглую выходку забавной шуткой, и я знал: при других обстоятельствах с удовольствием бы присоединился к его компании и со всей преданностью последовал бы за ним. Но я понимал, что это было бы предательством по отношению к Спинку, с которым мы успели познакомиться и подружиться раньше, пусть всего на несколько часов, а потому я даже не предпринимал попыток сблизиться с нашим золотым мальчиком.
Мне было странно наблюдать, как создавались наши союзы и возникало соперничество, и я не раз с благодарностью вспоминал советы отца и сержанта Дюрила, поскольку благодаря их предупреждениям и советам взирал на происходящее словно со стороны. Я знал, что причиной антагонизма Триста и Спинка стало врожденное стремление быть лидером, заложенное и в том и в другом юноше, а вовсе не их личные недостатки. Более того, я понимал: как будущий командир Спинк будет вынужден научиться находить компромисс между своими принципами и реальными жизненными обстоятельствами, а Тристу придется обуздать склонность к самолюбованию, чтобы не идти на ненужный риск и не подвергать опасности людей. Время от времени я спрашивал себя, а есть ли у меня качества, необходимые настоящему командиру, поскольку мне совсем не хотелось вступать в конфронтацию ни с Тристом, ни со Спинком.
Я часто думал над этими вопросами, лежа по ночам без сна. Отец любил повторять, что способность офицера повести людей за собой основывается не столько на банальном стремлении командовать, сколько на его умении заставить других выполнять приказы. Я мечтал о каком-нибудь знаке, указавшем бы на то, что я смогу стать хорошим офицером, но в глубине души знал: парни вроде Триста не ждут и не ищут шанса проявить свои лидерские качества. Они просто являются вожаками.
И словно трудностей новой жизни с ее режимом и невозможностью побыть одному, тяжелых занятий и бесконечных домашних заданий было недостаточно, нам еще предстояло вытерпеть шесть недель «посвящения». В течение этого времени мы должны были без возражений выполнять любую, самую неприятную работу, которую взваливали на нас старшие кадеты. Некоторые из них просто подшучивали над нами, хоть и весьма изобретательно. Но чаще нас оскорбляли и притесняли без всякой на то причины, отдавая дурацкие приказы и выдвигая невероятные требования. Чаще всего подобные издевательства придумывали старшие кадеты из других казарм, но второкурсники и третьекурсники Карнестон-Хауса не делали ничего, чтобы нас защитить.
Иногда шутки были безобидными и даже забавными, особенно когда касались кого-то другого, а порой — злобными и безжалостными. Кусок мыла, перед завтраком кем-то заботливо опущенный в наш кофейник, стал причиной плохого самочувствия только двух кадетов, остальные же, попробовав напиток, сразу поняли, что с ним не все в порядке, и отставили кружки. Не знаю, чья досада оказалась сильнее — тех, кому пришлось пропустить занятия, или тех, кто остался без кофе. Однажды какой-то шутник установил над дверью в нашу учебную комнату ведро с грязной водой, которое опрокинулось на головы Рори и Нейта. В другой раз, едва приступив к домашним заданиям, мы вынуждены были разбежаться по своим спальням из-за жуткой вони, заполнившей помещение, как только зажгли камин. Оказалось, среди поленьев в огромных количествах напиханы тонкие веточки ужасно вонючего дерева. А еще раз кто-то натянул проволоку на лестнице и погасил все лампы — в результате Рори, Лоферт и Калеб получили кучу синяков. Три дня подряд «доброжелатели» устраивали в наших спальнях дикий беспорядок прямо перед самой проверкой — одежда выброшена из шкафов на пол, постели перевернуты. Потом наши простыни облили дешевыми и очень стойкими духами. «Бордель весной» так назвал их Рори, и нам пришлось целую неделю терпеть мерзкий запах.
Старшие кадеты, жившие на нижних этажах Карнестон-Хауса, похоже, сочли на время «посвящения» нас своей собственностью и с удовольствием превратили в слуг. Наш дозор чистил сапоги, носил дрова и без конца драил деревянные или медные поверхности, на которые указывали старшие кадеты. Они умело находили самые разные способы лишить нас тех крох свободного времени, что у нас были. Кадет-командиры третьего года обучения имели право назначать наказания и пользовались им без ограничений.
Бесконечные взыскания в процессе строевой подготовки отнимали время от занятий и сна. Через несколько дней меня уже не покидало ощущение, что мне никогда не удастся расслабиться, и я нередко просыпался по утрам с таким чувством, будто и не спал вовсе. Однажды утром, обнаружив в своей постели грязные листья и камень, я очень удивился, приняв все это за очередную шутку, тому, что в кои-то веки выбрали именно меня. Несколько ночей спустя сия загадка разрешилась, причем самым неожиданным для меня образом. Я резко проснулся и обнаружил возле себя сержанта Рафета, который держал меня за руку и что-то говорил на удивление тихим, ласковым голосом:
— Успокойся. Тише. Все хорошо. Ты разгуливаешь во сне, кадет, а мы не можем этого допустить.
Я глубоко вздохнул и огляделся по сторонам. Оказалось, что я в ночной рубашке стою на краю маленькой рощицы, начинавшейся почти сразу за противоположным от нашей казармы краем плаца. Я взглянул на сержанта и в тусклом свете фонаря увидел, что он улыбается.
— Проснулся? Хорошо. Знаешь, ты выходишь побродить после отбоя уже в третий раз. В первый раз я подумал, что какой-то придурок дал тебе такой приказ, и не стал вмешиваться. Во второй — решил положить конец безобразиям, но ты повернулся и, так и не проснувшись, отправился назад в постель. Я бы и сейчас тебя не трогал, но ты шел к берегу реки. Она за этими деревьями. Нам не нужны утонувшие кадеты.
— Спасибо, сержант, — смущенно пробормотал я.
Мне было не по себе от его ворчливой доброты и от того, что я проснулся так далеко от своей постели.
