Хочу привести еще одну сессию, начавшуюся тоже с желания исследовать симптом, а приведшая опять к инициации.
«Девушка и Смерть»
Антонина, 36 лет, с бледным, болезненным лицом, с глазами, готовыми утонуть в слезах каждое мгновенье, но при этом с глубоким, очень красивым, сердечным голосом, который, когда она говорит, не оставляет равнодушным ни одного человека в группе. Она попала на группу прямо из больницы, где провела месяц под капельницей, борясь со своей болезнью печени, которая заставляет ее каждый год по нескольку недель лечиться стационарно, оставляя своих двух детей с мужем. Она знает все лекарства и способы лечения, применяемые при ее болезни, она и в психотерапевтической группе не впервые, но ей не приходило в голову поставить свою сцену на эту тему и поисследовать скрытое послание своего симптома.
Когда в первый день члены группы, еще толком не знакомые друг с другом, придумали рассказывать сказку по кругу, добавляя по предложению, она, дождавшись своей очереди, вдруг взялась за виски и призналась, что сбилась, прослушала конец. Сказка была про ежика, который пришел в гости к гному пить чай, а гном, разведя костер из шишек, принесенных ежиком, зажарил последнего на этом костре. Я сказала, что так часто бывает на группах, когда включаются защитные механизмы, например, вытеснение, если человек слышит что-то неприятное для себя. «Что неприятного ты бы услышала, если бы не вытеснила текст?» И Антонина заплакала, но тут же постаралась взять себя в руки, подавить свои чувства и перевела разговор на другую тему: «Пусть на меня не смотрят».
И только через два дня, когда члены группы уже сдружились и стали доверять друг другу, я узнала, про что Антонина плакала, слушая сказку про ежика и гнома. Она снова расплакалась, когда в группе зашел разговор о смерти. «Я не просо боюсь смерти, я физически, каждой клеточкой своего существа испытываю панику, липкий ужас, который леденит душу так, что каждый волосок на теле встает дыбом от страха! Я цепенею и перестаю жить, еще даже не умерев!» — «Хочешь поисследовать свой страх и узнать, с чем это связано в твоей жизни?»
Я получила согласие и задумалась, как построить Антонинину сцену. Очевидно было, что самой ей встречаться со Смертью было невозможно, учитывая ее состояние ужаса. Я предложила тройную диссоциацию: в главной сцене дубль Антонины (Антонина-1) встречается со Смертью (ее с видимой охотой согласился играть Андрей, крупный парень, которому принадлежала идея зажарить ежика в сказке); еще один дубль (Антонина-2) смотрит на эту сцену, стоя на безопасном расстоянии; сама же Антонина стоит со мною вместе за кругом и смотрит на Антонину-2, которая смотрит на то, как Антонина-1 разговаривает со Смертью.
Я: Скажи, что происходит между Антониной-1 и Смертью?
Антонина: Смерть пытается задушить Таню, но не до конца, а чтобы та была все время в состоянии ужаса (сама добровольно входит в круг и показывает, как Смерть должна себя вести: держать Антонину-1 за горло. При этом Антонина-1 стоит на коленях).
Я: Зачем она это делает?
Антонина: Чтобы заставить ее быть сильной.
Я: Какая противоречивая сцена: с одной стороны, Смерть говорит, чтобы Антонина-1 была сильной, с другой — физически унижает ее и подавляет. Посмотри на эту сцену со стороны: она тебе напоминает отношения с кем-то из твоей жизни?
Антонина, отшатываясь и прикрывая рот рукой: Ой… На отношения с отцом. Он никогда не позволял мне плакать. Он был всегда очень строгим, я боялась его, и однажды я в очередной раз чуть не расплакалась и ушла в ванную комнату. Чтобы он не заметил. Но он заметил, ворвался в ванную и ударил меня… (Рыдает).
Я: Чего он хотел от тебя?
Антонина: Чтобы я была сильной.
Я: Почему для него так важно сделать тебя сильной? Что произошло с ним самим в его жизни?
Антонина (снова начинает рыдать): Он был репрессирован. Ему было всего 16 лет, и он участвовал в каком-то митинге протеста с другими ребятами, и его осудили на десять лет и отправили в лагеря. И родственники не могли поддержать его, потому что это было для них самих смертельно опасно…
Я: Можешь побыть в его роли и рассказать о нем от его лица, обращаясь к дочери?
Антонина (встает на место Андрея, который до этого был в роли Смерти, и обращается к дочери): Тоня, когда я был еще очень молодым, мне было всего 16 лет, я очень неосторожно высказывал свои взгляды и чувства. Тогда это было опасно, и меня репрессировали. Это было унизительно, меня лишили всех прав и отправили в лагерь на 10 лет. Я пробыл там из них три года, пока не умер Сталин, а потом меня восстановили в правах, но эти три года были ужасными… (плачет).
Я: Расскажи о своих чувствах.
Антонина (из роли отца): Это ужас и унижение… Мне было страшно и одиноко. Я понял, что слезами делу не поможешь. Я собрал в кулак всю свою волю и выживал только благодаря этой силе. Когда я освободился, то поклялся, что стану человеком, который заслуживает уважения. Я выучился, достиг в науке положения, снова стал человеком…
Я: Чего хочешь для своей дочери?
Антонина (из роли отца): Чтобы ты, Тоня, воспитала в себе железную силу воли. Твои чувства никого не интересуют, их нужно спрятать поглубже и никому не показывать.
Я: Обменяйся снова ролями, побудь собой. Скажи, что ты чувствуешь, когда слышишь такие слова отца?
Антонина: Возмущение. Как можно прятать свои чувства?! Я понимаю, что в твое время было опасно проявлять свои чувства, я сочувствую тебе, но сейчас другое время! Из-за того, что ты подавляешь свои чувства, ты постоянно болеешь, и я тоже! Я хочу быть собой и хочу, чтобы ты тоже был собой!
Комментарий к сессии «Девушка и Смерть»
Я привела фрагмент сессии Антонины, чтобы на его примере показать сказочную символику, проявляющуюся так же точно и в психотерапевтических сессиях. Конечно же, я имею в виду смерть, по присутствию которой в сказке мы сразу же узнаем, что речь идет об инициации. Смерть — это не гибель, но трансформация героя, после смерти следует возрождение его в новом качестве. Когда в сессиях разыгрываются диалоги со Смертью (я не смею писать со строчной буквы название этого величественного персонажа), группа уважительно затихает, и физически чувствуется сакральность момента.
«Разговор со Смертью»
Однажды я работала с женщиной, потерявшей шестнадцатилетнюю дочь и мужа, которых очень любила. Остаться на свете ее заставило только то, что у нее была еще одна дочь, двух лет, но это была больше не жизнь в ее полноте, а тягостное существование из чувства долга. Я понимала, что женщине нужно простить своих близких за то, что они ушли, согласиться с их судьбой, отпустить их и начать принимать жизнь в ее конечности, с неизбежными потерями. Но она была в том периоде своего горя, когда есть только боль и желание эту боль успокоить любым способом. Одним словом, женщина с разбитым сердцем, которая большую часть сессии находилась в болезненном оцепенении, оживала только в тот момент, когда с каким-то оптимистическим любопытством подумывала о суициде, проецируя на смерть свою целостность, то есть, попросту говоря, видя в смерти свое избавление от боли.
