— Выглядишь усталым, Бурв. Поздно ложишься?
Мне пришлось сглотнуть, прежде чем я смог ответить.
— Нет, сержант.
— Уверен? А ты не приезжал прошлой ночью в город немного поразвлечься?
— Нет, сержант. Я всю ночь провел дома.
— В самом деле? — Он не стал ждать ответа. — Там, должно быть, очень одиноко. Когда человек все время живет один, он начинает прямо-таки мечтать о женском обществе. Разве нет?
— Наверное.
Я предположил, что он хочет выставить меня на посмешище, и старался не дать ему повода.
— Слышал последние новости, Бурв? — мягко спросил он, доверительно наклонившись ко мне. — Она выжила. Доктора считают, через несколько дней она оправится достаточно, чтобы заговорить. И тогда она расскажет, кто на нее напал. А тебя, пожалуй, ни с кем не перепутаешь.
Он обвинял меня в насилии. Возмущение боролось во мне с потрясением. С большим трудом мне удалось сохранить внешнее спокойствие.
— Вчера я всю ночь провел у себя дома, сержант. Я слышал о нападении на женщину. Это ужасно. Но я не имею к нему ни малейшего отношения.
Он выпрямился.
— Ну, скоро мы все узнаем, верно? Только не вздумай сбежать. Далеко не уйдешь.
Люди в зале перестали есть и смотрели на нас. Они продолжали глазеть даже после того, как Хостер вернулся обратно к Друзьям. Я огляделся и вновь принялся за еду.
Однако она больше не доставляла мне удовольствия. Я закончил трапезу, не поднимая взгляда от тарелки и не повернувшись в сторону сержанта с товарищами, даже когда они прошли к выходу прямо за моей спиной. Что ж, общество других людей изрядно отвлекло меня от мрачных мыслей. Я вышел из столовой на улицу, в то, что осталось от холодного дня.
Я похоронил старого солдата с последними лучами солнца, и, боюсь, единственное, что я произнес над свежей могилой, — это неловкую молитву доброму богу, в которой просил его не дать мне закончить дни так же, как этот несчастный. День выдался неприятно морозным, так что трескались губы, а руки немели даже во время тяжелой работы. Волоски в носу заиндевели и кололись, а шарф обледенел от дыхания. На крышку гроба летела не столько земля, сколько снег и лед. Я постарался насыпать над могилой холм побольше, а потом утоптать его ногами. Когда я вернулся к теплому очагу, уже окончательно спустился вечер.
Я стащил с себя обледеневшую одежду, развел огонь пожарче и повесил над пламенем котелок. На этой неделе мне достались неплохие припасы, включая ячмень и мясистую говяжью кость. Методом проб и ошибок я научился выпекать в очаге лепешки. Конечно, это был не хлеб, но результаты моих последних опытов получились вполне аппетитными. Я заранее замесил тесто. Перегибаться через собственный живот, чтобы следить за их приготовлением и вовремя переворачивать, доставляло мне крайнее неудобство. Иногда я почти переставал это замечать и просто принимал свое тело как есть. Но в такие дни, как сегодня, мне казалось, я запутался в чужой одежде. Я так ясно помнил, как работало мое тело прежде. Мне казалось, что я, как и раньше, должен быть способен легко присесть и высоко подпрыгнуть или завязать шнурки, не задерживая дыхания. Но всякий раз, когда я забывал о пленившей меня плоти, мне приходилось расплачиваться болью, судорогой или неудачей.
Когда все лепешки потемнели, я сложил их на тарелку и с кряхтением поднялся на ноги. Поставив их на стол, я щедро плеснул себе в миску супа. Чудовищным усилием воли мне удалось приберечь одно из яблок Хитча. Я уселся за стол, предвкушая пиршество. Еда мне поможет. Как бы ни огорчала меня жизнь, еда и процесс ее поглощения всегда оставались приятными. Еда стала моим спутником и утешителем. Я отказывался думать о намеках Хостера. Как он и сказал, скоро мы все узнаем. Когда женщина достаточно придет в себя, чтобы описать напавших, мое имя очистится от грязных обвинений сержанта. Я невиновен, и бояться мне нечего.
Стоило мне сесть, как снаружи донесся какой-то шум. Я замер, прислушиваясь. Кто-то спешился, потом слежавшийся снег заскрипел под сапогами. Я ожидал стука в дверь, но напрасно.
— Невар, впусти меня, — вместо этого услышал я.
На меня накатило почти непреодолимое желание остаться на месте. Я ничего не ответил. Но после недолгого замешательства подошел к двери и откинул щеколду. На пороге моего дома стоял Спинк. От холода его лицо побелело, лишь нос и верхняя часть щек были красными. Когда он заговорил, изо рта вырвался клуб пара.
— Могу я поставить свою лошадь рядом с твоей? — спросил он. — Становится все холоднее.
— Если хочешь, — ответил я, поскольку больше мне ничего не оставалось.
— Я сейчас вернусь, — сказал он и повел свою лошадь к пристройке Утеса.
Я прикрыл дверь, чтобы не впускать в дом холод — и свое прошлое. А потом поступил и вовсе по-детски. Подойдя к столу, я быстро выхлебал горячий суп и проглотил столько лепешек, сколько смог, прислушиваясь, не заскрипят ли снаружи сапоги Спинка. Дело было вовсе не в жадности. Я был голоден и не хотел думать о пище в присутствии Спинка, и тем более — чтобы он видел, как я ем. И без того будет непросто сидеть напротив и делать вид, что я не замечаю, как он разглядывает мое тело и размышляет, отчего же я так сильно изменился.
Услышав его шаги, я вернулся к двери и распахнул ее.
— Спасибо! — воскликнул он, быстро зайдя в дом и сразу же распахнув тяжелый плащ. — Это самый холодный день в моей жизни, и, боюсь, возвращаться в город будет еще хуже. Небо ясное, звезды висят так низко, что, кажется, протяни руку — и сорвешь парочку.
Он снял толстые рукавицы, а потом негнущимися пальцами стащил перчатки и протянул руки к огню. Пальцы у него совсем побелели. Дыхание с хрипом вырывалось из груди.
— Спинк, зачем ты приехал сюда этой ночью? — печально спросил я.
Я с тоской ждал неизбежных объяснений. И почему он не мог оставить все как есть?
Он неправильно понял мой вопрос.
— Сегодня я смог ускользнуть из дома так, чтобы Эпини не стала выяснять, куда и зачем меня понесло. Она пригласила к нам женщин со всего Геттиса. Все эти разговоры о том, как облегчить их жизнь и обеспечить солдатских вдов и дочерей. У нас небольшой дом, даже для Геттиса. А когда в нем собирается столько женщин и все они говорят одновременно, он кажется еще меньше. Когда я тихонько сказал Эпини, что мне нужно уйти на некоторое время, она нахмурилась, но возражать не стала. И вот я здесь.
Он смущенно улыбнулся, словно стесняясь признаться, что Эпини строго следит за тем, как он проводит время. Я не удержался от ответной улыбки. Мне и в голову не приходило, что у них может сложиться иначе.
Увидев мою улыбку, Спинк засиял. Он быстро подошел ко мне, стиснул мою руку обеими холодными как лед ладонями и затряс.
— Невар, я так рад видеть тебя живым! Все считали, что ты погиб! — Он отпустил мою руку и уселся на шаткий стул, стоящий возле очага. — Даже Ярил больше не верит, что ты жив, — продолжал он. — Она сказала, что ты обещал написать ей и ни за что не нарушил бы свое слово. Отец сообщил ей, что твоя лошадь вернулась домой без седока. Это окончательно ее убедило. Эпини пролила над тобой ведра слез. Когда я увидел тебя в лавке, я своим глазам не поверил. А когда ты отказался признать себя самому, это было так… странно! Я не знал, что и думать. Я уже собрался все рассказать Эпини, но потом решил, что прежде должен выяснить, что происходит. Так трудно выкроить хотя бы пару часов, не объясняя ей в подробностях, где я успел побывать. И вот я здесь и болтаю без умолку, в то время как хотел лишь узнать, что с тобой случилось.
