Когда судьи вернулись, в зале мгновенно воцарилась тишина. По выражению их лиц я понял, что обречен. Один за другим они повторили одно и то же слово: «Виновен». Я ссутулился.
Когда объявили, что я буду повешен, я почувствовал лишь облегчение. Моя казнь принесет исцеление городу, потрясенному моими вымышленными преступлениями. Кроме того, моя гибель освободит Эпини от сделки с магией. Я вздохнул и принял свою судьбу. Я полагал, что мое испытание окончено.
Но тут поднялся на ноги один из гражданских судей. Улыбнувшись, он объявил, что город Геттис сочтет правосудие полным, если наказание за мои преступления против его жителей будет определено теми, кто пострадал от меня в наибольшей степени. Я в оцепенении смотрел на него. Меня уже приговорили к казни через повешение. Какое еще наказание они хотят к этому добавить?
Клара Горлинг поднялась на ноги. Ее муж и капитан Тайер встали рядом. Она хорошо подготовилась к этому мигу. Она достала сложенный листок бумаги, развернула его и начала читать:
— Я говорю от имени женщин Геттиса. Я прошу справедливости не ради моей несчастной кузины, а ради всех женщин Геттиса. — Ее рука сомкнулась на свистке, висящем у нее на шее. — Геттис — суровый город. Любой женщине нелегко в нем жить, но мы стараемся изо всех сил. Мы боремся за то, чтобы создать дома для наших мужей и детей. Мы готовы к лишениям, неизбежным при жизни в столь отдаленном месте. Мы знаем наш долг жен каваллы. Наши мужья и любимые стараются нас оберегать. Недавно женщины Геттиса объединились, чтобы защитить себя. Мы пытались смягчить грубые нравы приграничья, сделать наши дома гаванями цивилизации и культуры. Но, несмотря на все наши усилия, среди нас гуляло на свободе чудовище, которое насиловало, убивало и… — она задохнулась, но заставила себя продолжить: — Оскверняло наших мертвых. Я прошу почтенных судей представить, какой ужас пришлось вынести женщинам Геттиса. Виселица, друзья мои, слишком хороша для этого чудовища. Такая казнь принесет ему слишком легкую смерть. Вот почему мы просим, чтобы прежде он получил тысячу плетей. Пусть каждый мужчина, который замыслит такое зло против беззащитных женщин, увидит, что навлечет на него его преступление.
По ее щекам струились слезы. Она замолчала, промокая лицо платочком. В зале повисла долгая тишина. Я похолодел. Клара Горлинг судорожно попыталась вздохнуть, чтобы продолжить речь, но неожиданно разрыдалась. Она резко повернулась к мужу и спрятала лицо у него на груди. Через мгновение тишину нарушили восторженные крики и аплодисменты. Я слышал, как ее требование распространяется по толпе волной одобрительного рева. И вновь повисла мертвая тишина — все ждали, пока старший офицер примет решение.
Он приказал мне встать, чтобы выслушать приговор.
Я попытался. Положив руки на решетку, я попробовал перенести вес тела на затекшие и опухшие ноги. Я встал, пошатнулся и рухнул на пол. Волна полного ненависти хохота приветствовала мою неудачу.
— Грязный трус упал в обморок! — закричал кто-то.
Голова у меня кружилась от боли и унижения, руки скребли по полу, но я был не в силах даже сесть.
Двое крепких охранников подошли ко мне и вздернули на ноги.
— У меня онемели ноги от кандалов! — крикнул я им.
Не думаю, чтобы кто-то различил мои слова за шумом в зале. Солдаты удерживали меня, пока офицер подтверждал, что военные власти Геттиса приняли требования ближайшей родственницы пострадавшей и что я получу тысячу плетей, после чего буду повешен. Как только он произнес эти слова, приговор обрел силу. Затем офицер пустился в долгие извинения от лица каваллы, принявшей в свои ряды человека вроде меня. Он назвал этот поступок неуместным актом доброты со стороны своего достойного предшественника.
Полагаю, они решили, что я охвачен ужасом перед предстоящим наказанием, когда я не смог сам выйти из зала суда. Солдаты, тащившие меня через зал, по улице и обратно в камеру, не слишком со мной церемонились. Спинк молча, с мрачным лицом шагал рядом. Воодушевленная толпа смыкалась вокруг нас, выкрикивая проклятия, и дорога показалась мне бесконечной. Мои закованные в кандалы щиколотки с лязгом волочились за мной, а пока меня тащили по лестнице в камеру, каждая ступенька отозвалась в них вспышкой боли. Наконец меня швырнули на пол. Сержант опустился рядом со мной на колени, чтобы снять кандалы. Я думал, что боль уже не может стать сильнее, но, когда он сорвал железо с моих раздувшихся щиколоток, я закричал.
— Пойдет тебе на пользу, — услышал я последние слова сержанта, а сознание мое потонуло в алой волне.
Когда я пришел в себя, оказалось, что я по-прежнему лежу на полу камеры. Я застонал и с трудом сел. Интересно, сколько прошло времени? Мне было трудно дотянуться до края брючин, чтобы задрать их и посмотреть, что стало с моими щиколотками. Кандалы повредили сухожилия. Кожа выше и ниже их отпечатков потемнела и опухла. Обе ступни отекли. Я попытался пошевелить ими и не смог. Мне с трудом удалось подтащить свое грузное тело к обломкам нар, среди которых валялось мое единственное одеяло, высвободить его и натянуть на плечи. Потом я прислонился спиной к стене. Я замерз и изголодался, ноги почти не слушались.
Завтра я умру.
Эта мысль пришла ко мне внезапно. Все мои жалкие тревоги из-за холода, жажды или боли уступили место цепенящему осознанию грядущей смерти. И все же я не мог сосредоточиться на ней. Все, о чем я мог думать, — это предшествующая ей мука, когда плеть обдерет кожу и плоть с моих костей. Перед поркой меня разденут. Так всегда делают, а потом человека за запястья привязывают к шесту, чтобы он не упал. Подробности того, что мне придется вынести, разъедали мой разум, словно кислота. Насмешки толпы. Как меня будут окатывать водой с уксусом, если я потеряю сознание. Меня ждет смерть негодяя, и я понял, что не смогу встретить ее с отвагой и достоинством. Я буду кричать Я упаду в обморок. Я обмочусь.
— Почему? — спросил я у тусклой пустоты своей камеры, но не получил ответа.
Я пытался молиться, но не мог найти в себе достаточно веры. Молиться о чем? О чуде, которое спасет меня и вернет к достойной жизни? Я даже представить себе не мог, как такое возможно. О чем мне просить бога? Какой бог услышит мои мольбы? Я сидел и смотрел на надежную дверь своей камеры. Я мог бы заплакать, но даже на это у меня не осталось сил. Я тонул в своего рода оцепенении.
Потом дверь в конце коридора со скрипом отворилась, я услышал шаги и медленно поднял взгляд к зарешеченному окошку. Мои внутренности растеклись холодной жижей. Уже настало утро? Я прожил свою последнюю ночь в этом мире? Губы у меня задрожали, как у наказанного ребенка, на глаза навернулись бессмысленные слезы. Я торопливо вытер их рукавом и с застывшим лицом вновь уставился в окошко.
Когда за решеткой появилось измученное лицо Спинка, я едва не потерял самообладание. Его глаза заметно покраснели. Несколько мгновений мы оба молчали.
— Мне так жаль, Невар, мне так жаль, — наконец хрипло выговорил он.
— Никто не смог бы ничего для меня сделать, — сказал я.
