Прихватил пару пузырей и пакетик леденцов для Настюхи. Продавщица знала его как облупленного — да и кто не знал? — и, отпуская Горке леденцы, понимающе усмехнулась. Ульянов немного поговорил с ней, пожаловался, что охота на Денежкином ручье в этот раз не задалась, и, подкрепив таким образом свое шитое белыми нитками, никому не нужное алиби, отправился к вдове.
У Настюхи его, однако, поджидал сюрприз в виде сидевшего за столом в горнице Платона Егорьева. На столе стояла початая бутылка белой, а в стеклянной вазочке лежали, пропади они пропадом, леденцы — точно такие же, как в Горкином пакетике, других-то в магазине в этот раз не было, не завезли других.
Ну, как тут быть? Мужики степенно поздоровались за руку, делая вид, будто знать не знают, зачем, по какой такой нужде каждый из них сюда заявился. Чтобы сгладить возникшую неловкость, Горка выставил на стол принесенные с собой бутылки. Леденцы, понятное дело, выкладывать не стал. Выпили, закусили чем бог послал, поговорили о погоде, об охоте, о последних волчанских новостях, которых Горка, ясное дело, еще не знал (на охоте он был, на Денежкином ручье, если кто забыл).
За разговором как-то незаметно усидели всю выпивку. Ну а чего не усидеть-то? Пили ведь как русские люди, полными стаканами, а не рюмками, как какие-нибудь интеллигенты или эти. космополиты всякие. Потом Горка заметил, что Платон поглядывает на часы, и засобирался — не его был черед, а того, кто первым пришел.
Хотя тут, конечно, можно было и поспорить. Платон Егорьев был женат и к Настюхе явился не по нужде, как Горка, а для баловства. Мог бы, между прочим, и уступить, войти в положение. Поднимать этот вопрос Ульянов, однако, не стал: выпили они изрядно, а пьяные споры известно чем кончаются. Платон был мужик здоровенный, вроде Сохатого, хотя, конечно, чуток пожиже, и Горку он мог перешибить пополам одной левой. Кабы дело того стоило, Ульянов бы, конечно, не сплоховал: на то и нож, чтоб тот, кто сильней, руки свои держал при себе. Но пугать людей ножом Горка не умел, да и Платон был не из пугливых. Тогда что же — резать? Убивать? Это из-за Настюхи, что ли? Да пропади она пропадом! Свет на ней клином не сошелся.
Провожая Горку к выходу, Настюха шепнула ему на ухо, чтоб возвращался через пару-тройку часов, когда Платон отправится домой, к жене. «Может, приду», — блюдя свое мужское достоинство, неопределенно и не слишком ласково буркнул Горка и вышел вон.
По дороге опять зашел в магазин, взял еще водки и ливерной колбасы на закуску. На улице около магазина ему повстречался знакомый мужик, с которым они и сцепились. Горке было сказано, что он ни черта не смыслит в охоте; стерпеть такое Ульянов, ясное дело, не мог: дал обидчику в глаз, получил сдачи, а потом их растащили некстати случившиеся поблизости бабы. А может, как раз и кстати, потому что охота — это вам не какая-нибудь Настюха, за сомнение в своих охотничьих талантах Горка Ульянов и впрямь мог пырнуть человека ножом, и очень даже запросто. Но все хорошо, что хорошо кончается; растащили — и ладно. Во время данного инцидента водка, по счастью, не пострадала, поскольку упала, слава богу, в сугроб. Горка поднял обе бутылки, рассовал их по карманам старенькой телогрейки, сунул за пазуху сверток с колбасой, поправил на макушке облезлую заячью ушанку и, прижимая к наливающемуся под левым глазом фингалу горсть снега, нетвердым шагом побрел домой.
Горке было хорошо. Пьяная муть в голове, кирзовые сапожища на ногах, водка в карманах драной телогрейки, лысая заячья шапка на макушке и синяк под глазом означали, что все опасные приключения остались позади, что он вернулся к себе домой и что Волчанка приняла его как родного — напоила, накормила, обогрела и по-родственному, любя, подбила глаз. Горка побывал в чужих краях, добрался аж до самой Москвы — в общем, обогатился новым жизненным опытом, расширил свой кругозор. Жаль было только, что опытом этим ни с кем, кроме Макара Степаныча, не поделишься, и расширенный кругозор, видать, тоже придется держать при себе. Зато жив остался, не в пример Сохатому и Захару.
Старый, еще прадедовский дом встретил Горку уже устоявшимся сухим теплом, расползавшимся по всем углам от приземистой, широкой русской печи. Привычным размашистым жестом повесив на торчащий из стены дубовый колышек облезлую шапку, хозяин, стуча сапогами, подошел к столу, выставил на него водку, выложил колбасу, пачку «Беломорканала» и обтерханный спичечный коробок.
Голая лампочка на обросшем грязью шнуре заливала тусклым желтушным светом мрачноватое помещение со стенами из тесаных бревен. Там, где к стене изо дня в день, из года в год прикасались лопатки сидящих под нею людей, отполированные этими прикосновениями бревна лоснились, будто лакированные. Меблировка была скудная, зато основательная: дубовый, неподъемной тяжести, широкий и длинный, как взлетная полоса аэродрома, темный от времени стол, такие же неподъемные, изъеденные жучками-древоточцами табуреты, окованный железом сундук, широкая лавка — все это было в незапамятные времена вручную, с помощью пилы, топора и рубанка, сработано Горкиным прадедом, Евграфом Евстигнеевичем. На фоне этих несокрушимых столетних монстров драный раскладной диван, выпущенный советской мебельной промышленностью в одна тысяча девятьсот семьдесят восьмом году, смотрелся просто-напросто кучкой кое-как собранного вместе, неизвестно чем скрепленного хлама. Старый, немногим моложе дивана, черно-белый телевизор марки «Восход» таращил из угла подслеповатое бельмо маленького, захватанного жирными пальцами, засиженного мухами, заросшего липкой коричневой грязью экрана. Хозяин из Горки Ульянова был никудышный, прямо как из дерьма пуля; Горка этого, во-первых, ни от кого не скрывал, а во-вторых, ничуточки не стыдился. Много ли человеку надо? Печка топится, с потолка за шиворот не каплет — чего еще-то?
Впрочем, теперь, когда в кармане зашевелились солидные по его меркам деньги, да еще под пьяную руку, Горка всерьез призадумался, не купить ли ему по случаю какую-нибудь подержанную машину. «Мерседес» ему, конечно, не потянуть, но на старенькую «копейку», пожалуй, хватит. А если поднатужиться, поторговаться хорошенько да еще и призанять, то хватит и на «шестерку», и даже, может быть, на «девятку».
А только куда, скажите на милость, на ней тут поедешь? Тут, братцы, нужен хороший джип — вот вроде того, на котором Горка по Москве катался. Эх, хороша была машина! Жалко, что бросить пришлось, ей-богу, жалко!
И вот тут-то, вспомнив про бандитский джип, Горка наконец унюхал, что в доме пахнет чем-то не тем. Пахло табачным дымом, причем курили здесь не махру, не самосад, не «беломор» и даже не «приму», а хороший, дорогой импортный табак, которого тут, в Волчанке, никто, кроме Макара Степаныча, не употреблял.
Поначалу Горка даже решил, что запах этот ему почудился. Там, в бандитском «шевроле», запах стоял очень похожий — дорогой табак и такой же дорогой, тонкий, как женские духи, одеколон. Вот он и подумал: видать, стоило вспомнить про тот джип, как и запах тут же вспомнился.
Стоя посреди комнаты в распахнутой телогрейке, Горка осторожно повел длинным, слегка искривленным носом. Нет, ему не почудилось: в комнате пахло дымом дорогих сигарет, каких он сроду в рот не брал. Что, Макар Степаныч в гости пожаловал? Ох, сомнительно что-то.
