С видом рассеянным и благодушным Горка взял со стола папиросы, несколько раз чиркнул спичкой по разлохмаченному боку картонного коробка и наконец закурил. Все так же лениво и рассеянно, нога за ногу, будто не зная, куда себя девать, попыхивая папироской, с левой рукой в кармане, бормоча на ходу себе под нос какую-то невнятицу, Горка двинулся к старинному комоду, на котором стоял телевизор. Там, в комоде, во втором сверху ящике, под стопкой ветхих, неглаженых, но зато чистых «семейных» трусов хранился у него трофейный немецкий парабеллум, привезенный дедом из самой Германии в памятном сорок пятом году. Остановившись перед комодом, Горка все так же рассеянно подержался за телевизор, будто прикидывая, не поглядеть ли ему какой-нибудь сериал, почесал в затылке, зевнул и осторожно потянулся к ящику. Хмеля у него не осталось уже ни в одном глазу — выветрился, будто его и не было.
Пальцы уже легли на бронзовую загогулину ручки, готовясь выдвинуть ящик, и тут откуда-то сзади — надо понимать, из-за занавески, что отгораживала угол с кроватью, — послышался незнакомый мужской голос:
— Даже и не думай, мудило!
Горка замер и, сождав маленько, медленно, осторожно обернулся.
— Не это, случаем, ищешь? — насмешливо поинтересовался одетый в черную кожаную куртку, широкий, как шкаф, почти наголо остриженный мужик, небрежно подкидывая на ладони парабеллум, в котором, как отлично видел со своего места Горка, отсутствовала обойма.
В другой руке мужик держал пистолет, и дуло через всю комнату смотрело Горке в живот.
Из-за печки неторопливо выдвинулся еще один бритоголовый; третий, с автоматом под мышкой, вышел из соседней комнаты, а потом из сеней, больше не скрываясь, топоча, как табун лошадей, в комнату ввалились еще двое. По фасону было видать, что ребята нездешние; ну, а откуда и по какой такой причине они вдруг свалились Горке на голову, долго гадать не приходилось.
Непонятно было только, как они, суки, его нашли, как вычислили.
Зато было ясно, что дело — труба. Если уж люди не поленились приехать по его душу из самой Москвы, значит, Горкино поведение в столице им крепко не понравилось. Значит, как в песне поется: прощайте, скалистые горы.
На всякий случай Горка решил прикинуться валенком. Его лиловатые, сморщенные, как горловина старого солдатского вещмешка, губы растянулись в неуверенной улыбке, открыв редкие порченые зубы; густые, кустистые брови приподнялись, отчего кожа на низком лбу собралась горизонтальными складками, и Горка с недурно разыгранным удивлением произнес:
— Милости просим, гости дорогие. Откудова же это вы, такие, ко мне пожаловали? Надо чего? Или просто так, дорогу спросить?
Здоровенный шкаф с пистолетом, который прятался за занавеской, недобро ухмыльнулся:
— А то ты не знаешь.
— Да откуда же? — еще сильнее изумился Горка, возвращаясь к столу. — Чего-то я вас, мужики, не пойму ни хрена. Пить-то будете? Нет? А я рвану чуток. Может, тогда соображу, чего вам от меня надобно.
Как ни странно, против этого никто не возражал. Горка зубами сорвал с бутылки алюминиевый колпачок и хорошенько отхлебнул прямо из горлышка. Водка привычно обожгла пищевод, ударила в нос и заставила заслезиться глаза. Крякая, шмыгая носом и утираясь засаленным рукавом, Горка краем глаза наблюдал за гостями, но ничего утешительного не увидел: гости глаз с него не спускали, а тот, что прятался за занавеской, до сих пор держал его под прицелом, как будто опасался, что щуплый Горка вдруг возьмет и раскидает их, пятерых здоровых мужиков, как сопливых ребятишек.
— Гляди, Рыжий, — сказал этот тип, — тот?
Горка повернул голову и встретился глазами с одним из бандитов, что вошли в горницу из сеней. Никакой он был не рыжий, а скорей уж блондин, и на Горку смотрел как-то странно, будто через силу. В этом взгляде Ульянов врожденным чутьем охотника угадал смертельный страх, а угадав, вспомнил этого человека. Из черного провала, где прятались подробности перестрелки в ювелирном магазине, вдруг всплыло вот это испуганное лицо, наискосок перечеркнутое стремительным взмахом ножа, и Горка окончательно понял, что отнекиваться и «вертеть хвостом» ни к чему: не поможет это, все у них давным-давно решено, приговор вынесен еще в Москве, и сюда, в Волчанку, ребятки приехали не разбираться, не выяснять что-то, а приводить этот приговор в исполнение.
— Тот, — с трудом сглотнув, сказал блондин по кличке Рыжий.
— А, — отбросив притворство, с кривой ухмылкой протянул Горка, — вон оно что. Крестничек! Как же ты уцелеть-то ухитрился? Это ж, поверь ты мне, небывалое дело, немыслимое! Ну, стало быть, жить тебе вечно. За твое здоровье!
С этими словами он поднес ко рту бутылку, которую до сих пор держал в руке, но пить не стал. Вместо этого Горка метко и очень сильно швырнул бутылкой в здоровяка, который целился в него из пистолета. Реакция у здоровяка оказалась что надо: он успел прикрыться скрещенными руками, бутылка ударила его по локтю и отлетела в сторону, щедро разбрызгивая на лету прозрачное, остро пахнущее содержимое.
Досматривать это кино до конца Ульянов не стал. Спрятанный за голенищем нож, как живой, прыгнул ему в ладонь, а сам Горка, разворачиваясь на лету, как пружина, прыгнул к тому из московских гостей, кто стоял к нему ближе всех и был на вид, во-первых, постарше, а во-вторых, пожиже остальных. Кованый, тусклый, широкий, острый как бритва клинок привычно описал стремительную дугу в горизонтальной плоскости — дугу, которая неминуемо должна была пройти через глотку москвича, прорезав ему еще один рот пониже подбородка.
Да только как раз тут-то Горка и не угадал. Потому что ближе всех к нему (и не случайно) стоял не кто-нибудь, а Сухой — обладатель черного пояса, чемпионских титулов и прочей дребедени, про которую Ульянов в жизни своей слыхом не слыхивал. Таких бойцов, как Сухой, Горка видел разве что по телевизору, да и то крайне редко — когда телевизор работал, когда Горка находил время его смотреть и, наконец, когда бывал достаточно трезв, чтобы хоть что-то в нем разглядеть. А поскольку показывали таких бойцов только в неправдоподобных фильмах про заграничную жизнь, в реальность их существования Горка Ульянов, как и все прочие волчанцы, не верил ни на грош. Поэтому, когда Сухой встретил его атаку в своей фирменной манере, Горка просто не понял, что, собственно, произошло.
Каким-то непостижимым образом миновав глотку, которую должен был взрезать до самого позвоночника, Горкин нож, опять же как живой, вырвался вдруг из его руки, пулей пролетел по траектории, заданной хозяином в начале замаха, с треском вонзился в бревенчатую стену и застрял там, зло, с низким глухим гудением, вибрируя. Горка этого не видел, потому что сам в это время летел в противоположную сторону, ничего не чувствуя и не замечая, кроме странного онемения во всем теле и мельтешивших перед глазами разноцветных звездочек. Пролетев, сколько было ему отмерено, Горка сгреб с комода встретившийся на пути телевизор и вместе с ним, грохоча, обрушился в угол, где и замер.
Некоторое время московские гости молча, с невольным уважением смотрели то на Сухого, то на торчащий в стене нож, то на Горку. Потом Орлик кашлянул в кулак и, закидывая за спину так и не пригодившийся автомат, негромко сказал, адресуясь к стоящему в расслабленной позе каратисту:
