И Сохатый, доверенное лицо, закадычный дружок субботинского племянника Семки Басаргина, погиб, между прочим, в самом шикарном ювелирном магазине Москвы, пытаясь сбыть, по словам Горки Ульянова, вовсе не пригоршню необработанных полудрагоценных камней, а здоровенный, шикарный золотой крест с бриллиантами, рубинами и сапфирами. Каково, а?!
И кстати, куда это запропастился сам Горка? Вернулся из Москвы, показался на глаза и пропал — ни слуху ни духу. Слухи ходили разные, и все как один дурацкие — опять про оборотней, про снежного человека, про какого-то лесного духа и прочую дребедень. Зато широкую, глубоченную колею, оставленную в Горкином дворе автомобилем, который въехал сзади в огород сквозь забор, а выехал спереди на улицу прямо через запертые ворота, Макар Ежов видел своими глазами, как и все, кому не лень было дойти до Горкиного дома и поглядеть. Ну и что? Басаргин, который проводил расследование, буквально на следующее утро установил, что колею эту оставил своим «Уралом» заводской водитель Григорий Шапкин, который, поспорив накануне с Горкой Ульяновым около магазина об охоте, получил в глаз, дал сдачи, но этим не удовлетворился и, дождавшись ночи, из хулиганских побуждений разворотил Горке забор, раздавил собачью будку и вышиб ворота посредством вверенного ему казенного автомобиля означенной выше марки. В пьяном виде, разумеется, а то в каком же!
Шапкин, на испитой морде которого действительно красовался огромный иссиня-черный фингал, вины своей не отрицал и валил все на водку, которая его и попутала. Еще Шапкин твердо, в письменном виде, пообещал, что своими руками и за собственный счет восстановит и забор, и ворота, и даже собачью будку, как только хозяин предъявит ему такое требование. Свидетелей драки у магазина и ночного ралли в Горкином огороде оказалось хоть отбавляй. Шапкина пришлось на две недели отстранить от работы и перевести в слесари, а что до самого Горки, то он, по мнению все того же Басаргина, отправился в лес на промысел. Что он там промышляет в такую погоду, в снегу по самое не балуйся, капитан ответить затруднился, но предположил, что белку. И это при том, что охотой Горка всерьез не занимался уже лет пять и даже не имел собаки!
Словом, история эта была шита белыми нитками, но предъявить начальнику милиции Макар Ежов не мог ничего. Да и слишком сильно интересоваться Горкиной судьбой он тоже не мог: это означало бы официально, во всеуслышание признать, что алкаш и хулиган Егор Ульянов являлся одним из ближайших помощников предпринимателя Ежова. Об этом и так знал весь поселок, как и о многом другом, но произносить такие вещи вслух в Волчанке было не принято. Все было хорошо, пока все помалкивали, и Ежов понимал, что не ему менять эту традицию, поскольку он сам давно увяз в здешней круговой поруке по самые ноздри.
Вот, к примеру, если твердо потребовать от Басаргина произвести расследование по факту исчезновения Горки, если написать заявление и вообще подойти к делу формально, по закону, отказать капитан не посмеет. Да и зачем ему это? Наоборот, им с Субботиным это только в жилу! Ну, скажет, извини, Степаныч, сам напросился. И сразу же вопрос: в каких отношениях вы были с пропавшим Ульяновым? Что-что? Что он вам приносил — камешки? Это какие же, позвольте узнать? Ах, самоцветы! А документы у вас в порядке? Так вы что же — закон нарушаете, недра разворовываете? Ну, и так далее. А Горку он при этом все равно не найдет. И никто не найдет, как это тут, в Волчанке, испокон веков повелось: раз пропал человек, значит, искать его бесполезно.
— Что-то Горки твоего давно не видать, — будто подслушав его мысли, рассеянно, как бы между прочим, заметил Николай Гаврилович.
— Какого еще Горки? — очень натурально удивился Ежов и тут же сделал вид, что спохватился. — А, Ульянова! Да какой же он мой? С каких это пор алкаши подзаборные в «моих» числятся?
— Вот это правильно, — подумав, одобрил избранную им линию поведения мэр. — Это ты молодец. Я всем говорю: думать надо, с кем компанию водить, а с кем, может, и не следует. Я Семену так и сказал: не станет, мол, Макар с этой сволочью связываться, зачем это ему? А он мне: нет, дескать, интересуется, беспокоится, как о родном!
— А, — будто припомнив, равнодушно произнес Ежов, — так это когда было-то! Просто Горка мне какой-то особенный камешек обещал.
— Тихо, тихо! — перебил его Субботин. — Про эти ваши дела я знать ничего не хочу. Про что не знаю, за то не накажу, верно ведь? Ты все-таки думай, Макар, кому и что говоришь. Я — лицо официальное, на такие вещи реагировать должен. А реагировать, как положено, по закону, — значит половину Волчанки без хлеба оставить. А я не изверг, не сатрап какой-нибудь, мне люди дороже, чем буква закона.
— Знаю, Гаврилыч, — преодолев желание поморщиться, сказал Ежов. — За то тебя народ и ценит, за то и уважает.
Он собирался закончить эту льстивую фразу ироническим полунамеком, который вернул бы разговор в интересующее его русло, но не успел: на столе зазвонил телефон. Макар Степанович проигнорировал эту помеху, но телефон даже и не думал успокаиваться — он продолжал пиликать настойчиво и непрерывно, не давая открыть рта, и чувствовалось, что звонивший твердо намерен стоять на своем до победного конца — до тех пор, пока тут, в кабинете, не поднимут лапки кверху и не снимут трубку.
— Ответь, что ли, — проворчал Субботин, придя, по всей видимости, к такому же выводу. — Все равно ведь не отстанут.
Макар Степанович встал, подошел к рабочему столу и сердито сорвал трубку.
— Слушаю! — рявкнул он. — Да, — сказал он тоном ниже, — здесь.
И, повернувшись к Субботину, зажав ладонью микрофон, добавил:
— Тебя, Гаврилыч. Секретарша.
— Черти, — выбираясь из кресла, проворчал мэр, — пообедать спокойно не дадут. Ну, что там у тебя стряслось, Матвеевна? — сказал он в трубку.
Секретарша, надо полагать, принялась объяснять, что стряслось. Объяснений этих Ежов, естественно, не слышал, но по изменившемуся лицу Гаврилыча понял, что стряслось что-то действительно из ряда вон выходящее — поганое что-то, о чем ему, Макару Ежову, скорее всего не расскажут.
Однако на этот раз он ошибся. Бросив в трубку отрывистое: «Сейчас буду», Николай Гаврилович длинно и замысловато выматерился, грохнул трубкой по аппарату, потом, не удовлетворившись этим, хватил кулаком по столу и сказал:
— Так-то, Макар Степаныч. Не хотят они, суки, нас в покое оставить! Ну никак не хотят! Вместе нам надо держаться, Макар, не то слопают.
— Да что случилось-то? — удивился Ежов.
— Гости пожаловали, — неприязненно кривя рот, сообщил Субботин. — Из самой, мать ее за ногу, столицы нашей родины, города-героя Москвы.
Глава 8
Потратив впустую несколько часов, намаявшись и окончательно устав выслушивать однообразные, одинаково уклончивые и неопределенные ответы копавшихся у себя в огородах и во дворах аборигенов, в шестом часу вечера Глеб Сиверов вновь очутился на центральной улице поселка Волчанка, что стоял на берегу одноименного ручья, впритык к одному из отрогов Уральского хребта. Отрог, поросший густой щетиной хвойного леса, громоздился над поселком по левую руку от Глеба; справа, едва различимый в сиреневой предвечерней дымке, смутно синел еще один, дальний, мало чем отличавшийся от своего собрата.
