Слабенький оранжевый огонек высветил середину комнаты с накрытым для ужина столом, а углы окончательно утонули в беспросветном, шевелящемся мраке. Веселее от такого освещения не стало — пожалуй, наоборот, сделалось еще тоскливей. Прохоров торопливо надорвал свежую пачку «Севера», прикурил от лампы и плеснул себе с полстакана настойки, но тревожные мысли все равно не уходили, и виноват в этом, разумеется, был директор школы со своими учеными московскими гостями. Степана очень беспокоили последствия, которые мог иметь этот ненужный разговор. Что-то он сегодня распустил язык, наговорил лишнего с три короба, а зачем, почему — непонятно. Ну, ясно, он пытался этих дураков городских в лес не пустить — чтобы, значит, и сами целы остались, и людей лесных чтоб попусту не тревожили. Одним словом, чтоб беду не накликать.
Но за язык-то его какой леший тянул? Сказал бы: так, мол, и так, ничего не видел, ничего не знаю, а если вам сказки надобны, к старикам нашим ступайте — они вам такого порасскажут, что в охапке не унесете. Они бы и отстали. А только не отстали бы они все равно, не зря ведь приехали не одни, а с Выжловым. Готовились, стало быть, точно знали, к кому идут.
И все-таки надо бы как-то поосторожнее. А то, понимаешь, распустил язык! Зверями обозвал, душегубами. Так-то оно, конечно, так, да только кому же приятно про себя такое слышать? Как бы в самом деле Пал Иваныч не осерчал.
Проснулся он оттого, что все тело у него затекло и терпеть это стало невозможно даже пьяному. Попробуйте-ка выспаться, лежа мордой на столе! Нет, несколько часов, конечно, протянуть можно, особенно если хорошенько перед этим выпить, но до утра в такой позе не проспишь, это факт.
Степан выпрямился, массируя одной рукой ноющую поясницу, а другой — одеревеневшую, неповоротливую, как еловое полено, шею. Огонек керосиновой лампы едва мерцал и был уже не оранжевый, а синеватый — верный признак того, что керосин в банке выгорел до капли и фитиль вот-вот потухнет. Эти мерцающие вспышки почти ничего не освещали; Степан подумал, что керосину надо бы долить, но тут же махнул рукой: на кой ляд это ему сдалось? До кровати он доберется и на ощупь, а экспериментировать с керосином впотьмах да еще по пьяному делу — занятие нездоровое. Еще, чего доброго, прольешь, а там и до пожара недалеко.
В голове стояла привычная муть, и Степан, по правде говоря, был немного удивлен тем, что после такой дозы своей фирменной настойки сумел проснуться посреди ночи. Подумаешь, поясницу ломит. Подумаешь, шея затекла. Если припомнить, ему случалось засыпать в таких местах и в таких позах, что у нормального человека хребет бы треснул, а ему — хоть бы что, спал до утра, как младенец. А тут, гляди-ка, подскочил — неудобно ему, видите ли, стало. Неужели организм так привык, приспособился к настоечке, что она уже перестала оказывать на него свое обычное воздействие? Вот это, ребятки, нехорошо, это, прямо скажем, никуда не годится. Сейчас-то ладно, а зимой как же быть?
Похлопав ладонью по столу, он нащупал картонную пачку, вытряхнул из нее папироску, продул и, особым образом смяв мундштук, сунул в зубы. Прикурить от синеватой, умирающей искорки, что мерцала за темным от копоти ламповым стеклом, было невозможно, а куда подевал спички, Степан не помнил. Наудачу ощупав карманы, он обрадовался: спички были тут, в правом кармане штанов. Всего оставалось штук пять, не больше, руки слушались плохо, так что добывание огня естественным образом превратилось в сложную и ответственную, требующую полной сосредоточенности процедуру. Когда предпоследняя по счету спичка наконец загорелась, Прохоров осторожно прикурил и хотел уже, по своему обыкновению, дунуть на спичку дымом, как вдруг заметил в дрожащих оранжевых отсветах что-то большое и косматое, вроде накрытой звериной шкурой двухсотлитровой бочки из-под солярки, неподвижно стоящее около печки.
Тут до него вдруг дошло, что он уже некоторое время — наверное, с того момента, как проснулся, — ощущает какой-то посторонний запах. Дух был тяжелый, звериный, с примесью трупной вони и какой-то плесени; наверное, его и разбудил-то именно этот запах, а вовсе не вывихнутая поза, в которой угораздило уснуть.
Спичка догорела до конца, обожгла пальцы и погасла раньше, чем Степан успел разглядеть ночного гостя во всех подробностях. Да он, собственно, в этом и не нуждался, поскольку уже точно знал, кто к нему пожаловал, догадывался, чем вызван этот нежданный визит, и предполагал, чем он должен завершиться.
С таким трудом закуренная папироса выпала изо рта, на мгновение повисла, запутавшись в косматой Степановой бороде, и упала куда-то под стол. Прохоров вскочил, опрокинув табурет, попятился, наткнулся в темноте на что-то твердое, косматое, ответившее на его прикосновение коротким горловым звуком, в котором чудилась холодная насмешка, шарахнулся в другую сторону, споткнулся о табурет, запутался в нем непослушными ногами и с грохотом рухнул на грязный пол, больно ударившись спиной и локтями.
Керосиновая лампа вдруг загорелась ярче — ровно настолько, чтобы лежащий на полу Степан мог разглядеть в полумраке два громоздких, косматых, сгорбленных силуэта, которые, сойдясь вместе, медленно двигались на него. Он видел, как влажно поблескивают длинные клыки, слышал негромкое горловое рычание, чувствовал спиной и локтями, как шевелятся, прогибаясь под тяжестью огромных мускулистых туш, широкие, тесанные вручную половицы.
Он завозился, как раздавленный жук, перевернулся на живот и встал — сначала на колени, а потом и на ноги. Гости остановились в двух шагах от него, продолжая чуть слышно ворчать широкими звериными глотками. Вонь от них исходила такая, что Степан наконец понял, почему ни одна из волчанских собак не могла взять их след. Дело было не в том, что собаки не могли унюхать зверя; просто идти к источнику этого запаха они не желали.
— Братцы, — заплетающимся от самогона и ужаса языком пролепетал Степан, — вы чего, братцы? Вы чего это удумали, а? Это ж я, Прохоров Степан! Я ж вас сроду в обиду не давал, вы это чего?..
Один из зверей — в темноте не разобрать было, какой он там масти, черной или, может, седой, — зарычал громче. Рычание это было прерывистым, почти членораздельным, в нем слышались невнятные обрывки слов — что-то про пустынь, про охотников, про длинный язык. В голову Степану вдруг пришла спасительная, умиротворяющая, очень уютная мысль, что он, наверное, просто спит и видит пьяный сон. Черт бы его побрал, этого Сохатого, вместе с его настойкой! Раньше Степану тоже, конечно, снились кошмары, но такими реальными они не были никогда. Он подумал, что надо бы проснуться и лечь в кровать, чтоб не снилась всякая хренотень, но тут один из гостей — не тот, что рычал и булькал, излагая свои претензии, а второй, который покрупнее, — вдруг резко взмахнул лапой.
Степана обдало смрадным ветерком, у самого лица мелькнули, заставив инстинктивно отпрянуть, кривые длинные когти.
— Это что же, — сдавленным от внезапно вспыхнувшей злости голосом сказал Степан, — это, значит, такая мне за мою доброту ваша благодарность? Нет, ребятки, никакие вы не звери! Звери — они ласку понимают, добро помнят. А вы — ну как есть нечистая сила!
В ответ раздалось рычание, до того напоминавшее хриплый издевательский хохот, что у Степана по спине пробежали мурашки — уже не от страха, а от прихлынувшей ярости. Ну, суки! Собаку отняли — ладно, бывает, на то и тайга. Скотину всю, какая была, сожрали, утробы ненасытные, в раба своего превратили, в прислужника, жену из дома выжили. а, да чего там говорить! Жизнь они, сволочи, у него отняли — всю, целиком, сколько ее было. А благодарность где?! Пришли ночью, когда их не звал никто, забрались в дом и вместо «спасибо» — когтистой лапой по морде?!
