— Да хрен вам, суки волосатые! — истерично взвизгнул Гоша.
В ответ снова раздалось глухое рычание, и он пустился наутек.
Бегство было кошмарным. Пока Гоша бежал, продираясь сквозь кусты и не слыша ничего, кроме производимого им самим адского шума, он пребывал в полной уверенности, что его настигают, уже почти настигли и что на голову вот-вот обрушится такой же ужасный, невообразимо жестокий и сильный удар, как тот, что покончил с Пермяком. Тогда он резко останавливался и разворачивался на сто восемьдесят градусов, готовясь дорого продать жизнь, но позади никого не было. Иногда откуда-нибудь доносился шорох или треск сломавшегося сучка, и тогда Гоша наугад посылал в ту сторону пулю. Гром выстрела ненадолго выводил его из полуобморочного состояния, и некоторое время он бежал, сознательно выбирая дорогу и стараясь прислушиваться к тому, что делалось сзади.
Перебравшись через завал, оказавшись на твердой, укатанной дороге и отмахав по ней несколько километров, Гоша начал мало-помалу успокаиваться. Он уже покинул запретную зону, обозначенную знаком, который так опрометчиво расстрелял Пермяк; он уходил от монастыря, уходил навсегда и с твердым намерением больше никогда сюда не возвращаться. Неужели это так сложно понять? Ему больше ничего не было здесь нужно; мысль о фресках, ради которых его занесло в эту чертову даль, теперь вызывала у Гоши только нервный смех. Какие фрески?! Господи! Да дай только Гоше Зарубину отсюда выбраться — он мусорщиком устроится! Или ассистентом ассенизатора, говно будет возить. С говном как-то спокойнее, за него, по крайней мере, не убивают.
Сам не зная зачем, Гоша высказал все это вслух, и притом довольно громко, обращаясь к притихшему лесу по сторонам дороги. Лес ничего не ответил; потом где-то защебетала какая-то мелкая птаха. Гоша воспринял это как добрый знак и, остановившись, достал из кармана бутылку водки, мимоходом удивившись тому, что она уцелела. Человек погиб, а пузырь, который он собирался раздавить, целехонек. Чудны дела твои, Господи! Жаль только, что от твоих чудес людям никакой радости, наоборот — блевать охота.
Внутри у него все пересохло и, казалось, даже потрескалось от жажды. Гоша нетерпеливо отвинтил пробку, поднес к губам теплое горлышко и сделал хороший глоток. Конечно, вода сейчас была бы предпочтительнее, но при мысли о том, чтобы спуститься через заросли на дно распадка, по которому журчала Волчанка, Гошу пробрал озноб. Тем более что лес уже начал погружаться в вечерние сумерки — Зарубин заметил это, когда, запрокинув голову для глотка, посмотрел в розовеющее предзакатное небо.
Надо было поторапливаться. Путь предстоял еще неблизкий, а очутиться в ночном лесу наедине с населяющими его потусторонними тварями Гоше совсем не улыбалось. Оно и днем-то не слишком весело, а уж ночью. Бр-р-р!
Завинтив пробку, Зарубин сунул бутылку в карман и двинулся в путь, на ходу вгрызаясь в колбасу и глотая ее, как голодный пес, огромными, непережеванными кусками. Он уже начал задумываться о том, что скажет Краснопольскому, как объяснит свое долгое отсутствие и гибель Пермяка. Конечно, надо рассказать правду, убедить этого упрямца поскорее отсюда убраться, но ведь он же не поверит! Ни единому слову не поверит, тем более что перегаром от Гоши, естественно, разит за версту.
И вот тут-то, когда Гоша уже почти успокоился и погрузился в раздумья о делах житейских, имеющих очень мало общего с сиюминутными проблемами выживания, кусты позади и слева от него опять затрещали, да так громко, словно в них ворочалось животное, размерами и весом сопоставимое с японским карьерным бульдозером «Камацу».
Зарубин обернулся, уронив на землю обгрызенную колбасу, и навскидку пальнул по метнувшейся через дорогу сгорбленной, косматой тени. Тень зарычала в ответ, затрещала кустами на другой стороне дороги, и все опять стихло.
Гоша бросился бежать сквозь сгущающиеся сумерки, испытывая примерно те же ощущения, что и человек, проснувшийся после жуткого ночного кошмара, осознавший, что это был только сон, и на середине сладкого зевка вдруг увидевший, что преследовавший его монстр из сновидения стоит, насмешливо скаля клыки, у изголовья кровати.
Зарубин еще дважды выстрелил по кустам, а при попытке выстрелить в третий раз обнаружилось, что магазин карабина пуст. Гоша хрипло выругался на бегу, вспомнив об оставшейся в подсумке на ремне у мертвого Пермяка запасной обойме.
Бросать карабин Гоша не стал. До поселка оставалось от силы километра два, а косматая лесная зверюга, даже если и впрямь имела когда-то человеческий облик и до сих пор хранила под своим толстым звериным черепом искру человеческого разума, вряд ли была настолько продвинутой, чтобы знать, сколько именно патронов помещается в обойме карабина «сайга». Как ни крути, а даже разряженный карабин намного лучше, чем пустые руки, — им можно пугать, а при нужде и воспользоваться как дубиной.
Было уже почти совсем темно, когда Гоша добрался до места, где они с Пермяком устроили первый привал. В полном изнеможении рухнув на четвереньки, реставратор припал потрескавшимися, пересохшими губами к ледяной воде, что, журча, струилась по обкатанным булыжникам. Бесполезный карабин лязгнул о камень. Глотая чистую, сладкую воду, Зарубин услышал, как совсем неподалеку, в поселке, у кого-то дома заиграло радио. Передавали что-то попсовое, но эта ритмичная, кое-как зарифмованная белиберда сейчас прозвучала для Гоши подобно ангельскому хору.
Потом где-то совсем рядом негромко стукнул камень. Гоша поднял голову и увидел справа от себя, на расстоянии какого-нибудь метра, громоздкую, косматую, затушеванную сумерками горбатую громадину, от которой даже на открытом воздухе отвратительно разило какой-то гнилью. Издав задушенный заячий писк, Гоша, как был, на четвереньках, живо попятился от этого кошмара. Но лесное чудище без труда настигло его, одним мощным рывком за шиворот поставило на ноги и нанесло короткий, расчетливый и жестокий удар прямо в лицо.
Глава 17
Уже в сумерках, находясь в какой-нибудь полусотне километров от Волчанки, Глеб увидел на обочине знакомый темно-синий «уазик». Капот был поднят, огни аварийной сигнализации ритмично вспыхивали и гасли, из двигателя выпячивался обтянутый грязноватым милицейским камуфляжем обширный зад. Обе передние дверцы были распахнуты настежь — надо полагать, для сквозняка, — а вдоль машины, дымя папиросой, с хмурым и крайне недовольным видом прохаживался капитан Басаргин. Он начал поднимать руку, но Глеб уже притормозил и включил указатель поворота.
— Какая встреча! — радостно воскликнул Сиверов, когда капитан, обойдя кабину, остановился около водительской двери. — Позагорать решили?
— Тебя-то каким ветром сюда занесло? — хмуро поинтересовался Басаргин, машинально пожимая протянутую Глебом прямо через открытое окно руку.
— А ты мне не рад? — уклонился от ответа Сиверов. — Так я могу и уехать! Ну, что там у вас?
— Да хрен его знает, — сердито проворчал Басаргин, оглянувшись на свою машину. — Гордость отечественного автопрома! Проходимость, понимаешь, повышенная, а вот ездить — ну ни хрена не хочет!
